Понятие дебиторской и кредиторской задолженностей, сроки расчетов и исковой давности

Содержание:

Введение

Актуальность темы данной работы заключается в том, что в экономике России в настоящее время сложилась ситуация формирования конкурентного рынка и рыночной экономики. Помимо этого, современный этап развития характеризуется кризисными ситуациями. В этой связи актуальным становится вопрос определения направлений совершенствования методов управления дебиторской и кредиторской задолженностью предприятия в условиях наиболее эффективного использования ограниченных ресурсов. Уровень эффективности системы анализа дебиторской и кредиторской задолженности является весьма значимым и также нуждается в совершенствовании.

Полученные результаты управления дебиторской и кредиторской задолженностью применяются для формирования стратегических ориентиров развития и повышения конкурентоспособности предприятия, для введения экономически целесообразной и более справедливой финансовой политики предприятия. Придание системе управления дебиторской и кредиторской задолженностью значимой роли в процессе регулирования финансово-хозяйственных отношений подразумевает необходимость повышения качества аналитического инструментария данных процессов.

Отсутствие единой методики и аналитического алгоритма формирования процессов управления дебиторской и кредиторской задолженностью и наиболее эффективного управления затратами способствует тому, что в действительности результаты данных процессов выливаются в исключительно субъективную точку зрения исполнителей при несоответствующем уровне достоверности решений. В итоге серьезно нарушается устойчивость предприятий, снижается эффективность использования ресурсов, происходит потеря потенциальной прибыли.

Решение вопроса достижения оптимальности в управлении дебиторской и кредиторской задолженностью возможно посредством применения наиболее подходящих к данному процессу методов, что позволит обеспечить финансовую устойчивость и снижение затрат.

Совершенствование используемых методов анализа дебиторской и кредиторской задолженности будет способствовать приближению управленческих решений к максимальному уровню эффективности, а также обеспечит при помощи полученных результатов формирование приоритетных направлений финансового менеджмента.

Цель исследования данной работы – изучение теоретических и практических аспектов анализа дебиторской и кредиторской задолженности коммерческой организации.

Для достижения этой цели в данной работе будут решаться следующие задачи:

– раскрыть понятие дебиторской и кредиторской задолженности коммерческой организации;

– охарактеризовать значение, задачи, информационную базу и методику анализа дебиторской и кредиторской задолженности;

– изучить способы оценки влияния инфляционного фактора при анализе дебиторской и кредиторской задолженности

– дать организационно-экономическую характеристику предприятия;

– провести анализ состава и структуры дебиторской и кредиторской задолженности предприятия;

– провести анализ финансовых показателей, характеризующих эффективность методов управления дебиторской и кредиторской задолженностью на предприятии.

Объект исследования – ПАО «Волосовский хлебокомбинат»

Предмет исследования – дебиторская и кредиторская задолженность предприятия ПАО «Волосовский хлебокомбинат»

Структура данной работы обусловлена целью и задачами. Работа состоит из введения, двух глав, включающих в себя шесть параграфов, заключения и списка использованной литературы.

1. Теоретические аспекты анализа дебиторской и кредиторской задолженности коммерческой организации

1.1. Понятие дебиторской и кредиторской задолженности коммерческой организации

Система нормативного регулирования бухгалтерского учёта расчётов с дебиторами и кредиторами имеет четыре уровня. [11, c. 85]

К документам первого уровня относится Гражданский кодекс Российской Федерации, который регулирует порядок перехода права собственности на продукцию и порядок заключения договоров купли-продажи. Так же Гражданский кодекс устанавливает срок исковой давности для дебиторской и кредиторской задолженности – три года.

Налоговый кодекс Российской Федерации регулирует налогообложение расчётов предприятий с дебиторами и кредиторами.

Федеральный закон №402-ФЗ «О бухгалтерском учёте» устанавливает все основные требования и допущения бухгалтерского учёта расчётов с дебиторами и кредиторами.

К документам второго уровня относится Положение по ведению бухгалтерского учёта и отчётности в РФ, устанавливающее требования и принципы ведения учёта расчётов с дебиторами и кредиторами и их отражения в бухгалтерской отчётности.

Положение по ведению бухгалтерского учёта 9/99 «Доходы организации» устанавливает правила определения стоимостной оценки дебиторской задолженности в бухгалтерском учёте.

Положение по ведению бухгалтерского учёта 10/99 «Расходы организации» устанавливает правила определения стоимостной оценки кредиторской задолженности в бухгалтерском учёте.

К документам третьего уровня относится план счетов бухгалтерского учёта и инструкция по его применению, который предусматривает синтетические счета для учёта расчётов с дебиторами и кредиторами.

Методические указания по инвентаризации имущества и финансовых обязательств устанавливают требования к порядку проведения инвентаризации расчётов.

К документам четвертого уровня относится учётная политика предприятия, которая устанавливает порядок учёта дебиторской и кредиторской задолженности в конкретной организации.

В бухгалтерском учёте дебиторская задолженность отражается как имущество организации, а кредиторская задолженность – как обязательства. Тем не менее, эти два вида задолженности взаимосвязаны и к тому же имеют постоянную тенденцию перехода из одного в другой. В связи с этим, данные два вида задолженностей следует рассматривать во взаимосвязи.

Под дебиторской задолженностью понимают задолженность юридических и физических лиц (дебиторов) данной организации. её так же можно назвать требованиями организации. У организации возникает в процессе финансово-хозяйственной деятельности потребность в осуществлении расчётов со своими контрагентами. Организация по сути кредитует своих покупателей, когда отгружает произведенную продукцию, выполняет работы или оказывает услуги, но не получает оплату немедленно, а в установленные по договору сроки. В связи с этим средства организации заморожены в виде дебиторской задолженности в период отгрузки товаров до момента поступления денежных средств в организацию [22, c. 218].

Дебиторскую задолженность можно рассматривать с разных точек зрения: во-первых, как средство погашения кредиторской задолженности, во-вторых, как часть продукции, которая реализована покупателям, но оплата, по которой еще не прошла и, в-третьих, как часть оборотных активов, которая финансируется за счёт собственных либо заемных средств.

В зависимости от расчётных отношений дебиторскую задолженность может разделить на нормальную, являющейся следствием хозяйственной деятельности организации и просроченную, которая создает финансовые трудности для закупки производственных запасов, выплаты заработной платы и т.д.

Задолженность, сроки, которых на момент составления бухгалтерской отчётности наступили и соответственно, нарушены дебиторами, называется просроченной. Она имеет два вида: реальная и нереальная, которая возникла в связи с форс-мажорными обстоятельствами, банкротством плательщика и т.п.

Просроченной дебиторской задолженности необходимо уделять много внимания и предпринимать меры по её взысканию.

Виды дебиторской задолженности:

– задолженность покупателей и заказчиков;

– задолженность поставщиков и подрядчиков по авансам;

– задолженность бюджета;

– задолженность внебюджетных фондов;

– задолженность подотчётных лиц;

– задолженность учредителей по вкладам;

– задолженность прочих дебиторов [37, c. 96].

Дебиторскую задолженность по характеру образования можно разделить на оправданную и неоправданную задолженность. Оправданная задолженность организации возникает в ходе исполнения производственной программы предприятия и действующими формами расчётов (задолженность по предъявленным претензиям, задолженность за подотчётными лицами, за товары отгруженные, срок оплаты которых не наступил). Неоправданной дебиторской задолженностью называют задолженность, возникшую вследствие нарушения финансовой и расчётной дисциплины, существующих недостатков в организации учёта, недостаточного контроля над отпуском материальных ценностей, возникновения недостач и хищений.

Если по договору предусмотрена оплата неденежными средствами, то сумма дебиторской задолженности принимается к бухгалтерскому учёту по стоимости товарно-материальных ценностей, которые подлежат к получению организацией, исходя из цены, по которой в сравнимых обстоятельствах она определяет стоимость аналогичных товаров. При продаже продукции, товаров и услуг на условиях коммерческого кредита в виде отсрочки или рассрочки платежа полная сумма дебиторской задолженности равна выручке от продаж.

С точки зрения финансового менеджмента у дебиторской задолженности двоякая природа. Если посмотреть с одной стороны, то «нормальный» рост дебиторской задолженности означает повышении ликвидности и рост будущих доходов. С другой стороны, слишком большой размер дебиторской задолженности не приемлем для предприятия, потому что увеличение неоправданной дебиторской задолженности может привести также к утрате ликвидности.

В каждой организации одновременно с дебиторской задолженностью существует и кредиторская задолженность. Кредиторская задолженность – это часть имущества предприятия, которая включает его долги другим организациям, чужие товарно-материальные ценности и денежные средства. Как часть имущества, она принадлежит организации на праве владения или собственности относительно полученных денег или ценностей, а как объект обязательств – это задолженность предприятия перед кредиторами, т.е. лицами, уполномоченными на взыскание указанной части имущества [25, c. 153]

В состав имущества предприятия, как имущественного комплекса входят все виды имущества, которые предназначены для осуществления его деятельности, включая его долги. Как правовая категория кредиторская задолженность – особая часть имущества организации, являющаяся предметом обязательственных правоотношений между организацией и её кредиторами.

Организация владеет и пользуется кредиторской задолженностью, но она обязана вернуть или выплатить данную часть имущества кредиторам, которые имеют права требования на нее. Данная часть имущества – это, по сути, чужие денежные средства, которые находятся во владении организации-должника.

Суммы кредиторской задолженности в бухгалтерском учёте отражаются согласно договорам купли-продажи. На задолженность могут так же начисляться проценты до момента её погашения.

В случае изменения обязательств по договорам первоначальная величина кредиторской задолженности корректируется исходя из стоимости имущества, подлежащего выбытию.

В состав кредиторской задолженности входит:

– задолженность перед поставщиками и подрядчиками;

– задолженность перед покупателями и заказчиками по авансам;

– задолженность перед персоналом организации;

– задолженность перед бюджетом;

– задолженность перед внебюджетными фондами;

– задолженность участникам (учредителям) по выплате доходов;

– задолженность перед прочими кредиторами [3, c. 183].

Займы и кредиты в российском бухгалтерском учёте и отчётности обособлены от кредиторской задолженности и классифицируются как долгосрочные и краткосрочные обязательства.

Дебиторская и кредиторская задолженность в иностранной валюте должна отражается в бухгалтерской отчётности в рублях, в суммах, которые определяются путем пересчета иностранных валют по курсу Банка России, который действительный на отчётную дату.

Границей между долгосрочной и краткосрочной задолженностью считается срок погашения через один год. Если задолженность ниже этого порога, то она является краткосрочной, если выше – долгосрочной. Разделение задолженности на краткосрочную и долгосрочную играет немаловажную роль при проведении анализа.

Максимальный срок исполнения обязательств по расчётам за поставленные товары (выполненные работы, оказанные услуги) равен трем месяцам с момента фактического получения товаров (выполнения работ, оказания услуг).

Обязательным пунктом договоров, предусматривающих поставку товаров (выполнение работ или оказание услуг) является установление срока исполнения обязательств по расчётам за поставленные по договору товары (выполненные работы, оказанные услуги).

Дебиторская и кредиторская задолженность являются неизбежными составляющими бухгалтерского баланса предприятия. Они возникают вследствие несовпадения даты появления обязательств с датой платежей по ним. Размеры балансовых остатков дебиторской и кредиторской задолженности и период их оборачиваемости оказывают влияние на финансовое состояние организации.

Управление движением кредиторской задолженности заключается в установление таких договорных отношений с поставщиками, которые ставят сроки и размеры платежей предприятия последним в зависимость от поступления денежных средств от покупателей. То есть управление дебиторской задолженностью должно осуществляться одновременно с управлением кредиторской задолженности. На практике осуществление такого управления означает наличие информации о реальном состоянии дебиторской и кредиторской задолженности и их оборачиваемости. Речь идет об оценке движения дебиторской и кредиторской задолженности в данном периоде.

В Федеральном Законе РФ «О бухгалтерском учёте» сказано, что одной из основных задач бухгалтерского учёта является предотвращение отрицательных результатов хозяйственной деятельности организации и выявление внутрихозяйственных резервов поддержания её финансовой устойчивости. Важную роль в решении данной задачи играет правильный и своевременный анализ дебиторской и кредиторской задолженности.

1.2. Сроки расчётов и исковой давности дебиторской и кредиторской задолженностей

Предприятия должны контролировать дебиторскую и кредиторскую задолженность, следить за сроками погашения, вести активную работу с должниками, своевременно списывать безнадежную задолженность в бухгалтерском учёте и признавать её в составе доходов или расходов в налоговом.

Для того чтобы списать задолженность, вне зависимости от её вида, нужны основания. Рассмотрим основания, по которым списывается задолженность.

1. В соответствии с Налоговым кодексом:

– кредиторская задолженность списывается в состав внереализационных доходов в связи с истечением срока исковой давности или по другим основаниям (кроме сумм задолженностей перед бюджетом и внебюджетными фондами, списанными или уменьшенными в соответствии с законодательством) в соответствии с п.18 ст.250 НК РФ.

– дебиторская задолженность списывается в состав внереализационных расходов (или за счёт созданного резерва), если такая задолженность признается безнадежным долгом (пп. 2 п. 2 ст. 265 НК РФ). При этом безнадежными долгами (долгами, нереальными ко взысканию) признаются долги, по которым истек установленный срок исковой давности, а также те долги, по которым в соответствии с гражданским законодательством обязательство прекращено вследствие невозможности его исполнения, на основании акта государственного органа или ликвидации организации (п. 2 ст. 266 НК РФ) [13, c. 64].

В соответствии с Положением по ведению бухгалтерского учёта и бухгалтерской отчётности в РФ, утвержденным приказом от 29.07.98г. №34н:

– дебиторская задолженность, по которой срок исковой давности истек, другие долги, нереальные для взыскания, списываются по каждому обязательству на основании данных проведенной инвентаризации, письменного обоснования и приказа руководителя. Такие суммы относятся на счет средств резерва сомнительных долгов либо на финансовые результаты у коммерческой организации или на увеличение расходов у некоммерческой организации (п. 77 Положения).

Следует отметить, что списание долга в убыток вследствие неплатежеспособности должника не является аннулированием задолженности. Эта задолженность должна отражаться за балансом в течение пяти лет с момента списания для наблюдения за возможностью её взыскания в случае изменения имущественного положения должника. 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2

Суммы кредиторской и депонентской задолженности, по которым срок исковой давности истек, списываются по каждому обязательству на основании данных проведенной инвентаризации, письменного обоснования и приказа руководителя. Эти суммы относятся на финансовые результаты у коммерческой организации или увеличение доходов у некоммерческой организации (п. 78 Положения).

Обобщая вышесказанное можно сделать вывод, что основными критериями для списания дебиторской и кредиторской задолженности являются:

– истечение срока исковой давности (для целей налогового и бухгалтерского учёта).

– невозможность исполнения обязательства (на основании акта государственного органа) или ликвидации организации (для целей налогового и бухгалтерского учёта).

– нереальность взыскания (для целей бухгалтерского учёта) [7, c. 182].

Первый и самый надежный критерий – истечение срока исковой давности (срок для защиты права по иску лица, право которого нарушено). В соответствии со ст. 196 Гражданского кодекса, общий срок исковой давности устанавливается в три года. Идти он начинает с момента, когда организация узнала о нарушении своего права (например, со дня, когда должна была поступить и не поступила оплата от покупателя согласно условиям договора). При этом, согласно ст. 203 ГК РФ, течение срока исковой давности прерывается предъявлением судебного иска, а также совершением должником действий, свидетельствующих о признании долга (например, подписание акта сверки). После перерыва течение срока исковой давности начинается заново. Время, истекшее до перерыва, не засчитывается в новый срок.

С истечением срока исковой давности по главному обязательству истекает срок и по дополнительным обязательствам (поручительство, залог и прочее). Перемена лиц в обязательстве не влечет за собой изменение срока исковой давности.

Второй критерий – невозможность исполнения обязательств – признается:

– при наличии акта государственного органа. Здесь все обстоит чуть сложнее, чем с истечением срока исковой давности, так как до сих пор еще налоговые органы пытаются оспаривать правомерность списания дебиторской задолженности на основании акта исполнительного пристава о невозможности её взыскания;

– при ликвидации организации должника (либо кредитора). В соответствии с п. 3 ст. 49 Гражданского кодекса, правоспособность юридического лица прекращается в момент внесения записи о его исключении из ЕГРЮЛ. При этом, ликвидация юридического лица считается завершенной, а юридическое лицо - прекратившим существование после внесения об этом записи в ЕГРЮЛ (п. 8 ст. 63 ГК РФ).

Третий критерий – нереальность взыскания задолженности по оценке самой организации. Пользоваться им можно лишь для целей бухгалтерского учёта, не забыв оформить письменное обоснование и получить распоряжение руководителя на списание таких долгов. На первый взгляд, нет смысла использовать данный критерий. Однако, в организациях с наличием большого количества не крупных долгов, взыскание которых в досудебном порядке не привело к положительному результату, а затраты на суды могут превысить саму задолженность, имеет смысл для оптимизации учёта списывать такие долги по результатам проведения инвентаризации за счёт чистой прибыли предприятия [17, c. 127].

При проведении очередной инвентаризации дебиторской задолженности выявляются долги, по которым в соответствии с договором (или по иным основаниям) истек срок исковой давности (получен акт государственного органа или произошла ликвидация юридического лица).

Документы, подтверждающие наличие дебиторской задолженности и истечение исковой давности по ней:

1. Договор или счет, документы, подтверждающие факт оплаты.

2. Накладные, акты об оказанных услугах, выполненных работах.

3. Акты сверок, подтверждающие задолженность (не обязательны, но весьма желательны).

4. Письменные требования о погашении задолженности.

5. Прочие документы, подтверждающие факт задолженности и начала течения срока исковой давности.

6. Документы, подтверждающие невозможность исполнения обязательств должником:

– акт (постановление) судебного пристава-исполнителя об окончании исполнительного производства.

– выписка из ЕГРЮЛ подтверждающая, что произошла ликвидация юридического лица – должника [23, c. 65].

Срок хранения документов (не менее пяти лет для бухгалтерского учёта и не менее четырех лет для налогового учёта), подтверждающих обоснованность списания задолженности, исчисляется с момента её списания (а не возникновения). В случае если в налоговом учёте возникли убытки – с момента уменьшения налоговой базы на сумму этих убытков.

Рекомендуется вести учёт задолженности и хранить документы по просроченной задолженности отдельно от остальных первичных документов.

В бухгалтерском учёте делаются следующие проводки:

1. В случае, если создан оценочный резерв по сомнительной задолженности:

– Дебет счета 63 «Резервы по сомнительным долгам» Кредит счета учёта расчётов (60, 62, 70, 71, 73, 76) – списана дебиторская задолженность с истекшим сроком исковой давности, либо не реальная к взысканию за счёт ранее созданного резерва.

– Дебет счета 007 «Списанная в убыток задолженность неплатежеспособных дебиторов» - отражена дебиторская задолженность, списанная в связи с нереальностью её взыскания.

Следует отметить, что сам факт списания долга вследствие неплатежеспособности должника не является аннулированием задолженности. Списанная дебиторская задолженность подлежит учёту на забалансовом счете 007 «Списанная в убыток задолженность неплатежеспособных дебиторов». Аналитический учёт по счету 007 ведется по каждому должнику, чья задолженность списана в убыток, и каждому списанному в убыток долгу [31, c. 245].

2. В случае, если оценочный резерв не создавался или его суммы недостаточно для покрытия списываемой задолженности.

– Дебет счета 91.2 «Прочие расходы» Кредит счета учёта расчётов (60, 62, 70, 71, 73, 76) – списана дебиторская задолженность с истекшим сроком исковой давности или не реальная к взысканию (в том числе не покрытая за счёт резерва).

– Дебет счета 007 «Списанная в убыток задолженность неплатежеспособных дебиторов» - отражена дебиторская задолженность, списанная в связи с не реальностью её взыскания.

В налоговом учёте делаются следующие проводки:

1. В случае, если создавался резерв по сомнительным долгам в соответствии со ст. 266 НК РФ, то именно он используется для покрытия убытков от безнадежных долгов. Если сумм резерва недостаточно, то сумма разницы (между суммой использованного резерва и суммой задолженности) включается в состав внереализационных расходов.

2. В случае, если резерв по сомнительным долгам не создавался, задолженность списывается в состав внереализационных расходов. Внереализационные расходы в части списания дебиторской задолженности признаются в том налоговом периоде, в котором истек срок исковой давности (внесена запись ЕГРЮЛ о ликвидации должника, получен акт судебного пристава). Этого мнения придерживаются налоговые органы (письмо УФНС РФ от 13.04.2011г. №16-15/035618.1@) и ВАС РФ (Постановление от 15.06.2010 г. №1574/10).

Для своевременного и полного списания кредиторской задолженности с истекшим сроком исковой давности необходимо регулярно проводить инвентаризацию такой задолженности. В соответствии с п.12 закона «О бухгалтерском учёте» №129-ФЗ, организация обязана проводить инвентаризацию перед составлением годовой бухгалтерской отчётности.

При обнаружении кредиторской задолженности, по которой истек срок исковой давности, она списывается в состав доходов организации для целей бухгалтерского и налогового учёта. При этом, признание доходов для целей налогового учёта происходит в том налоговом периоде, в котором истек срок исковой давности и не привязывается к датам проведения инвентаризации и приказа руководителя о её списании [39, c. 218].

Документы, подтверждающие кредиторскую задолженность и истечение исковой давности по ней:

1. Договор или счёт, документы подтверждающие факт полученной оплаты.

2. Полученные накладные, акты об оказанных услугах, выполненных работах.

3. Акты сверок, подтверждающие задолженность (очень важный документ, подтверждающий срок течения исковой давности).

4. Письменные ответы на требования о погашения задолженности и сами такие требования.

5. Прочие документы, подтверждающие факт задолженности и начала течения срока исковой давности.

6. При списании кредиторской задолженности с истекшим сроком исковой давности составляется бухгалтерская справка-расчёт.

7. В бухгалтерском учёте

– Дебет счета учёта расчётов (60, 62, 70, 71, 73, 76) Кредит счета 91.1 «Прочие доходы» – списана в состав прочих доходов кредиторская задолженность с истекшим сроком исковой давности.

В налоговом учёте кредиторская задолженность списывается в состав внереализационных доходов на дату истечения срока исковой давности. Во избежание налоговых рисков в части налога на прибыль при проведении налоговых проверок, настоятельно рекомендуем своевременно признавать кредиторскую задолженность с истекшим сроком исковой давности в составе доходов организации для целей бухгалтерского и налогового учёта.

1.3. Методика анализа дебиторской и кредиторской задолженности

Цель анализа дебиторской и кредиторской задолженности заключается в разработке мероприятий по совершенствованию настоящей или формированию новой политики кредитования покупателей, направленной на увеличение прибыли организации и ускорение расчётов. В разработке политики управления дебиторской и кредиторской задолженностью главным является расширение объема продаж продукции, оптимизация общего размера задолженности и обеспечение своевременной её инкассации.

Для улучшения финансового положения организации необходимо:

1. Следить за соотношением кредиторской и дебиторской задолженности. Организация можно считать финансово устойчивой, если дебиторская задолженность будет примерно равна кредиторской задолженности.

2. Контролировать состояние расчётов по просроченной задолженности.

3. Следить за оборачиваемостью дебиторской и кредиторской задолженности [34, c. 86].

Задачей анализа дебиторской и кредиторской задолженности является изучение состава, структуры и динамики задолженностей, оценка скорости оборачиваемости задолженностей.

Информационной базой для анализа является данные из:

– бухгалтерского баланса;

– отчёта о финансовых результатах;

– пояснений (приложению) к бухгалтерскому балансу.

Анализ начинается с изучения состава, структуры и динамики дебиторской задолженности. При анализе состава дебиторской задолженности в первую очередь её необходимо разделить на долгосрочную, погашение которой ожидается согласно условиям договора в течение срока, превышающего 12 месяцев, краткосрочную, платежи по которой ожидается менее чем через 12 месяцев и на просроченную, платежи по которой не ожидаются.

Для более качественного анализа необходимо расписать состав долгосрочной и краткосрочной дебиторской задолженности.

Статьи дебиторской задолженности:

– покупатели и заказчики;

– авансы выданные;

– налоги и сборы;

– внебюджетные фонды;

– подотчётные лица;

– прочие дебиторы [16, c. 14].

Для анализа структуры дебиторской задолженности необходимо рассчитать удельный вес долгосрочной, краткосрочной и просроченной задолженности в общей сумме задолженности, а также удельный вес каждой статьи дебиторской задолженности. Для того чтобы рассчитать удельный вес показателей, нужно сумму каждого показателя разделить на общую итоговую сумму всех показателей и умножить на 100.

Для анализа динамики дебиторской задолженности необходимо рассчитать относительное и абсолютное изменение каждого показателя.

По итогам расчётов необходимо проанализировать влиянии на отклонение общей величины дебиторской задолженности изменений сумм долгосрочной дебиторской задолженности в целом, краткосрочной дебиторской задолженности в целом и отдельных их статей, а также дать оценку изменениям структуры дебиторской задолженности, произошедшим в отчётном году. Так же оценивается изменение просроченной дебиторской задолженности, если сумма такой задолженности увеличивается, значит, организация не предпринимает мер по её взысканию.

Особое внимание необходимо обратить на увеличение или уменьшение суммы и удельного веса долгосрочной дебиторской задолженности, поскольку их увеличение может быть охарактеризовано как негативное явление, так как долгосрочная дебиторская задолженность предполагает отвлечение денежных средств из оборота на продолжительное время и сопряжена, как правило, с большим риском, чем краткосрочная дебиторская задолженность.

Далее анализируется состав, структура и динамика кредиторской задолженности. При анализе состава кредиторской задолженности в первую очередь её необходимо разделить на долгосрочную, срок погашения которой превышает 12 месяцев, краткосрочную, погасить которую необходимо менее чем через 12 месяцев и на просроченную, платежи по которой не ожидаются.

Для более качественного анализа необходимо расписать состав долгосрочной и краткосрочной кредиторской задолженности.

Статьи кредиторской задолженности:

– поставщики и подрядчики;

– авансы полученные;

– задолженность перед персоналом организации;

– задолженность перед бюджетом (по налогам и сборам);

– задолженность перед внебюджетными фондами;

– учредители (по выплате доходов);

– прочие кредиторы [1, c. 253].

Для анализа структуры кредиторской задолженности необходимо рассчитать удельный вес долгосрочной, краткосрочной и просроченной задолженности в общей сумме задолженности, а также удельный вес каждой статьи кредиторской задолженности.

Для анализа динамики кредиторской задолженности необходимо рассчитать относительное и абсолютное изменение каждого показателя.

По итогам расчётов необходимо проанализировать влияние на отклонение общей величины кредиторской задолженности изменений сумм долгосрочной кредиторской задолженности в целом, краткосрочной кредиторской задолженности в целом и отдельных их статей, об изменении просроченной задолженности.

Также дается оценка изменениям структуры кредиторской задолженности, произошедшим в отчётном году.

Особое внимание необходимо обратить на увеличение или уменьшение суммы и удельного веса краткосрочной кредиторской задолженности, поскольку их увеличение может быть охарактеризовано как негативное явление, так как краткосрочная кредиторская задолженность сопряжена, как правило, с большим риском, чем долгосрочная кредиторская задолженность, поскольку требует более раннего погашения.

Далее необходимо проанализировать соотношение дебиторской и кредиторской задолженностей. Они должны быть сопоставимы. Считается, что если кредиторская задолженность превышает дебиторскую, то организация рационально использует средства, то есть привлекает в оборот больше, чем отвлекает из оборота. Однако существует и другое мнение, что кредиторскую задолженность организация обязана погашать независимо от состояния дебиторской задолженности. Значительное превышение дебиторской задолженности также создает угрозу финансовой устойчивости организации, то есть для погашения возникающей кредиторской задолженности необходимо привлечение дополнительных источников финансирования [9, c. 245].

Одним из способов определения оптимального соотношения дебиторской и кредиторской задолженностей является расчёт коэффициента, который позволяет определить сколько приходится дебиторской задолженности на один рубль кредиторской, причем оптимальное значение данного коэффициента варьируется от 0,9 до 1,0, т.е. кредиторская задолженность должна не более чем на десять процентов превышать дебиторскую задолженность.

Расчёт коэффициента соотношения дебиторской и кредиторской задолженности производится по следующей формуле:

К_сдк = Д3/К3

где К_сдк – коэффициент соотношения дебиторской и кредиторской задолженности, %;

ДЗ – сумма дебиторской задолженности;

КЗ – сумма кредиторской задолженности.

Немаловажным показателем при анализе дебиторской и кредиторской задолженности является оборачиваемость. Анализ оборачиваемости охарактеризует интенсивность использования активов или обязательств организации. Показатели оборачиваемости рассчитываются как коэффициенты или в днях одного оборота.

Оборачиваемость дебиторской задолженности измеряет скорость погашения дебиторской задолженности организации, насколько быстро организация получает оплату за проданные товары (работы, услуги) от своих покупателей.

Коэффициент оборачиваемости дебиторской задолженности показывает, сколько раз за период (год) организация получает от покупателей оплату в размере среднего остатка неоплаченной задолженности. Динамика этого показателя в основном зависит от кредитной политики предприятия, от эффективности системы контроля, которая обеспечивает своевременность поступления оплаты.

Коэффициент оборачиваемости дебиторской задолженности рассчитывается по формуле:

К_обДЗ = Вр / ДЗ,

где К_обДЗ – коэффициент оборачиваемости дебиторской задолженности;

Вр – выручка;

ДЗ – сумма дебиторской задолженности.

Для расчёта периода оборачиваемости дебиторской задолженности используется формула:

П_обДЗ = 365 / К_обДЗ,

где П_обДЗ – период оборачиваемости дебиторской задолженности;

К_обДЗ – коэффициент оборачиваемости дебиторской задолженности [22, c. 245].

Для оборачиваемости дебиторской задолженности нет определенных нормативов, в связи с тем, что они сильно зависят от отраслевых особенностей и технологии работы предприятия. Но, чем выше коэффициент, т.е. чем быстрее покупатели погашают свою задолженность, тем выгоднее для организации. При этом эффективная деятельность не обязательно сопровождается высокой оборачиваемостью. Например, при продажах в кредит остаток дебиторской задолженности будет высокий, а коэффициент её оборачиваемости соответственно низкий.

Оборачиваемость дебиторской задолженности оценивают совместно с оборачиваемостью кредиторской задолженности. Оптимальной для организаций является ситуация, когда значение коэффициента оборачиваемости дебиторской задолженности превышает значение коэффициента оборачиваемости кредиторской задолженности.

Оборачиваемость кредиторской задолженности – это показатель, который определяет скорость погашения организацией своей задолженности перед кредиторами. Данный коэффициент показывает, сколько раз (обычно, за год) фирма погасила среднюю величину своей кредиторской задолженности.

Коэффициент оборачиваемости кредиторской задолженности рассчитывается по формуле:

К_обКЗ = Вр / КЗ,

где К_обКЗ – коэффициент оборачиваемости кредиторской задолженности;

Вр – выручка;

КЗ – сумма кредиторской задолженности.

Для расчёта периода оборачиваемости кредиторской задолженности используется формула:

П_обКЗ = 365 / К_обКЗ,

где П_обКЗ – период оборачиваемости кредиторской задолженности;

К_обКЗ – коэффициент оборачиваемости кредиторской задолженности.

Оборачиваемость кредиторской задолженности также зависит от отрасли и масштабов деятельности организации. Для кредиторов предпочтителен более высокий коэффициент оборачиваемости, а для самой организации выгодней низкий коэффициент, который позволит иметь остаток неоплаченной кредиторской задолженности в качестве бесплатного источника финансирования своей текущей деятельности.

Снижение оборачиваемости может означать как проблемы с оплатой счетов, так и более эффективную организацию взаимоотношений с поставщиками, обеспечивающую более выгодный, отложенный график платежей и использующую кредиторскую задолженность как источник получения дешевых финансовых ресурсов.

2. Анализ дебиторской и кредиторской задолженности предприятия

2.1. Организационно-экономическая характеристика предприятия

ПАО «Волосовский хлебокомбинат» – это крупнейшее на территории Ленинградской области предприятие по производству муки, мощность до 6000 тонн в месяц. Установлено современное оборудование по переработке зерна, среди основных видов деятельности которой можно назвать: производство муки и хлебопродуктов; переработка пищевых продуктов; сбыт продукции.

Данное предприятие в соответствии с уставом создано для осуществления хозяйственной деятельности в целях обеспечения своей продукцией, товарами, работами и услугами покупателей и заказчиков, а также для получения прибыли от этой хозяйственной деятельности, с соблюдением экономических интересов участников предприятия и членов трудового коллектива предприятия.

Предметом деятельности предприятия является:

– производство, приобретение, переработка и реализация сельскохозяйственной и промышленной продукции;

– производство товаров народного потребления и продукции производственно-технического значения;

– реализация произведенной продукции;

– организация фирменных торговых точек для реализации продукции, как собственного производства, так и товаров, приобретенных по договорам;

– инвестиционная деятельность, получение инвестиций;

– внешнеэкономическая деятельность, экспортно-импортные операции;

– финансово-кредитная, учётная и иная деятельность, связанная с получением и использованием денежных средств;

– проведение маркетинговых исследований, оказание коммерческо-посреднических, дилерских, консультативных, представительских услуг;

– выпуск ценных бумаг;

– ведение реестра собственности именных ценных бумаг.

Согласно законодательству Российской Федерации предприятие является юридическим лицом, имеет самостоятельный баланс, расчётные, валютные и другие счета в кредитных организациях, круглую печать со своим наименованием, товарный знак, фирменный бланк и иную атрибутику.

Линейно-функциональная структура управления предприятия отображена на рисунке 1.

Рисунок 1 – Линейно-функциональная структура управления предприятия

Имущество предприятия образуется за счёт:

– уставного фонда;

– произведенной продукции;

– доходов от реализации товаров, работ, услуг;

– иных источников и имущества, приобретенного по иным основаниям, не запрещенным действующим законодательством.

Система налогового учёта организуется предприятием самостоятельно, исходя из принципа последовательности применения норм и правил налогового учёта, то есть применяется последовательно от одного налогового периода к другому, в целях формирования полной и достоверной информации о порядке учёта для целей налогообложения фактов хозяйственной жизни, осуществленных Обществом в течение отчётного (налогового) периода, а также обеспечения информацией внутренних и внешних пользователей для контроля за правильностью исчисления, полнотой и своевременностью исчисления и уплаты в бюджет налога.

Организация, форма и способы ведения налогового учёта осуществляются на основании действующих нормативных и разъяснительных документов:

– Налогового кодекса Российской Федерации (часть первая) от 31.07.1998 N 146-ФЗ;

– Налогового кодекса Российской Федерации (часть вторая) от 05.08.2000 N 117-ФЗ;

– разъяснительных документов Министерства финансов Российской Федерации и Федеральной налоговой службы Российской Федерации в части применения упрощенной системы налогообложения.

Организация учёта информации в 2016 году, включая, но не ограничиваясь, подготовку, регистрацию, обработку документов, осуществляется с использованием специализированного компьютерного программного комплекса «1С-Бухгалтерия».

Для документального подтверждения фактов хозяйственной жизни применяются унифицированные формы первичных учётных документов.

Перечень форм первичных документов, по которым не предусмотрены типовые формы и типовые бланки Госкомстата России отсутствуют.

Ответственным за организацию, ведение налогового учёта, а также за осуществление контроля за величиной доходов организации, остаточной стоимостью основных средств, средней численностью работников за налоговый (отчётный) период является руководитель.

Ведение налогового учёта и формирование налоговой отчётности осуществляется отделом бухгалтерии, который возглавляется главным бухгалтером.

В целях обеспечения оперативности подготовки документов (копий документов), требуемых налоговыми органами, обязанность заверять указанные документы возлагается на главного бухгалтера.

По вопросам, связанным с исчислением и уплатой налогов, сроков исковой давности и прочим, требующим анализа норм законов, подзаконных нормативных актов и правоприменительной практики, главный бухгалтер предприятия готовит мотивированное письменное заключение по поставленному вопросу и представляет его отправителю не позднее семи рабочих дней.

В необходимых случаях направляет письменный запрос в налоговый орган. Результаты рассмотрения налоговым органом указанного запроса могут быть использованы при подготовке мотивированного заключения.

Доходы, выраженные в иностранной валюте, учитываются вместе с доходами, выраженными в рублях. Для этого их нужно пересчитать в рубли по официальному курсу Центрального банка Российской Федерации, установленному соответственно на дату получения доходов (п. 3 ст. 346.18 Налогового кодекса Российской Федерации).

Переоценка имущества в виде валютных ценностей и требований (обязательств), стоимость которых выражена в иностранной валюте, в том числе по валютным счетам в банках, в связи с изменением официального курса иностранной валюты к рублю Российской Федерации, установленного Центральным банком Российской Федерации, не производится, доходы от указанной переоценки не определяются и не учитываются.

Если по условиям договора обязательство (требование) выражено в условных денежных единицах, суммовые разницы в составе доходов не учитываются.

Доходы в натуральной форме учитываются по рыночным ценам, определяемым с учётом положений ст. 105.3 Налогового кодекса Российской Федерации (п. 4 ст. 346.18 Налогового кодекса Российской Федерации).

Примененная сторонами сделки цена признается рыночной (п. 3 ст. 105.3 Налогового кодекса Российской Федерации, п. 1 разд. I Положения о Федеральной налоговой службе, утвержденного Постановлением Правительства РФ от 30.09.2004 №506):

– если ФНС России в ходе проверки в связи с совершением сделок между взаимозависимыми лицами, проводимой по правилам гл. 14.5 Налогового кодекса Российской Федерации, не доказала обратное либо:

– налогоплательщик самостоятельно не произвел корректировку цен в целях расчёта сумм налога.

В результате проведенного анализа учётной политики предприятия сделаны следующие выводы:

1. Система налогообложения – общая.

2. Способ оценки МПЗ – по средней себестоимости. При проведении документов стоимость списания запасов рассчитывается по средней скользящей. При проведении закрытия месяца она корректируется до средней взвешенной.

3. Вариант учёта транспортно-заготовительных расходов – включать ТЗР в фактическую стоимость. При этом транспортно-заготовительные расходы (ТЗР), осуществленные организацией до момента передачи материалов в производство и (или) прочего выбытия принимаются к учёту путем непосредственного (прямого) включения ТЗР в фактическую себестоимость материала (счет 10 «Материалы»). В случаях невозможности отнесения ТЗР непосредственно на конкретные виды материалов или в случаях получения расчётных документов по ТЗР после списания относящихся к ним материалов в производство или на другие цели, учёт ТЗР ведется обособленно на счете 16 «Отклонение в стоимости материальных ценностей». Отклонения подлежат ежемесячному списанию на счета 20 «Основное производство», 23 «Вспомогательное производство» и на увеличение стоимости проданных материалов (счет 91), пропорционально учётной стоимости списанных в производство материалов. Счет 16 остатка на конец месяца не имеет (часть IV «Методических указаний по бухгалтерскому учёту материально-производственных запасов», утвержденных Приказом Минфина РФ от 28 декабря 2001 г. N 119н).

4. Порядок формирования учётных цен – по плановым ценам.

5. Организация ведет деятельность, связанную с производством продукции и (или) выполнением работ, оказанием услуг.

6. Способ распределения общехозяйственных затрат - Расходы включаются в себестоимость реализованных запасов и оказанных услуг по методу «директ-костинг», порядок списания - на счет 90.08 «Управленческие расходы».

7. Способ распределения общепроизводственных затрат – пропорционально заработной плате основных рабочих.

8. Применяется ПБУ 18/02 «Учёт расчётов по налогу на прибыль». Ведется учёт постоянных и временных разниц в оценке активов и дебиторской и кредиторской задолженности. Налог на прибыль начисляется по данным бухгалтерского учёта и корректируется до величины, рассчитанной по данным налогового учёта.

9. Метод начисления амортизации по всем объектам амортизируемого имущества – линейный.

10. Учёт НДС ведется в соответствии с постановлением Правительства РФ от 26 декабря 2011 г. № 1137 «О формах и правилах заполнения (ведения) документов, применяемых при расчётах по налогу на добавленную стоимость».

11. Организация не осуществляет реализацию без НДС или с НДС 0%.

12. Порядок регистрации счетов-фактур на аванс всегда при получении аванса.

13. Тариф страховых взносов соответствует тарифу для организаций, применяющие ОСН, кроме с/х производителей.

В таблице 1 представлены основные показатели, характеризующие структуру продаж и выручки предприятия.

Таблица 1 – Структура продаж и выручки предприятия, тыс. руб.

Наименование показателя	2014 г.	2015 г.	2016 г.
Мука
Экспорт из РФ (без СНГ), гросс	346213	208125	229065
Экспорт из РФ (без СНГ)- нетто	195576	106665	107340
Международные продажи	1740	1323	4036
Внутренний рынок	13241	19258	42624
Итого продажи, гросс	390977	277325	291614
Хлебопродукты
Международные продажи	6281	1461	1604
Внутренний рынок	17729	23926	24406
Итого выручка от продаж	24010	25387	26010
Прочая выручка	31430	35291	45999

Анализ представленных в таблице статистических данных демонстрирует снижение показателей как по продажам и экспорту муки, так и по продаже и экспорту хлебопродуктов.

Обобщая вышеизложенное, можно сказать, что основной целью деятельности предприятия является получение прибыли от предпринимательской деятельности, путем организации производства продукции, оказания услуг и реализации торговли, и на основе реализации экономических и социальных интересов акционеров и членов трудового коллектива.

2.2. Анализ состава и структуры дебиторской и кредиторской задолженности предприятия

Финансовое состояние предприятия является комплексным понятием, которое характеризуется системой многих показателей, отражающих наличие и размещение средств, реальные и потенциальные финансовые возможности. Его можно представить как меру обеспеченности предприятия необходимыми финансовыми ресурсами, эффективностью их размещения и использования, и своевременного осуществления расчётов по своим обязательствам.

Целью анализа экономического состояния предприятия, является оценка слабых и сильных сторон финансово-экономической деятельности предприятия, выявление рисков и разработка мероприятий по совершенствованию управления рисками.

Основой для анализа экономического состояния предприятия служит его финансовая и статистическая отчётность – бухгалтерский баланс и отчёт о финансовых результатах на 2014, 2015 и 2016 год. Данные вертикального и горизонтального анализа пассивов представлены в таблицах 2 и 3.

Таблица 2 – Вертикальный анализ пассивов предприятия 2014-2016 гг., тыс. руб.

Пассивы	2014	2015	2016	Вертикальный анализ
				Относительный			Абсолютный
				2014	2015	2016	2015/ 2014	2016/ 2015	2016/ 2014
Краткосрочные кредиты и займы н краткосрочная часть долгосрочных займов н кредитов	77193	52413	61121	5,81	3,35	2,91	-2,46	-0,44	-2,90
Кредиторская задолженность по основной деятельности н прочая кредиторская задолженность	50007	68035	83817	3,76	4,35	4,00	0,59	-0,36	0,23
Прочие краткосрочные обязательства	31079	26650	40921	2,34	1,70	1,95	-0,64	0,25	-0,39
Текущие налоговые обязательства по налогу на прибыль	3158	3872	520	0,24	0,25	0,02	0,01	-0,22	-0,21
Прочие налоговые обязательства	43024	46783	45788	3,24	2,99	2,18	-0,25	-0,81	-1,06
Продолжение таблицы 2
Краткосрочные резервы	7301	10158	18564	0,55	0,65	0,88	0,10	0,24	0,34
Обязательства. связанные с активами, удерживаемыми для продажи	42			0,00	0,00	0,00	0,00	0,00	0,00
Итого краткосрочные обязательства	211804	207911	250731	15,95	13,30	11,95	-2,65	-1,34	-3,99
Долгосрочные кредиты н займы	166447	261455	502306	12,53	16,72	23,95	4,19	7,22	11,41
Прочие долгосрочные финансовые обязательства	5232	7028	105944	0,39	0,45	5,05	0,06	4,60	4,66
Отложенные налоговые обязательства	48904	59729	81032	3,68	3,82	3,86	0,14	0,04	0,18
Долгосрочные резервы	23895	25881	25876	1,80	1,66	1,23	-0,14	-0,42	-0,57
Прочие долгосрочные обязательства	1999	3608	2050	0,15	0,23	0,10	0,08	-0,13	-0,05
Итого долгосрочные обязательства	246477	357701	717208	18,56	22,88	34,19	4,32	11,31	15,63
Капитал
Уставный капитал	98	98	98	0,01	0,01	0,00	0,00	0,00	0,00
Собственные акции, выкупленные у акционеров	-1170	-1170	-1170	-0,09	-0,07	-0,06	0,01	0,02	0,03
Добавочный капитал	16125	19293	50074	1,21	1,23	2,39	0,02	1,15	1,17
Нераспределенная прибыль	815731	930304	1005642	61,42	59,50	47,94	-1,92	-11,56	-13,48
Прочие резервы	-1402	4087	11104	-0,11	0,26	0,53	0,37	0,27	0,63
Капитал. причитающийся акционерам компании	829382	952612	1065748	62,44	60,92	50,80	-1,52	-10,12	-11,64
Даля меньшинства	40547	45409	64037	3,05	2,90	3,05	-0,15	0,15	0,00
Итого Капитал	869929	998021	1129785	65,50	63,83	53,86	-1,67	-9,97	-11,64
Итого Обязательства и капитал	1328210	1563633	2097724	100,00	100,00	100,00

Таблица 3 – Горизонтальный анализ пассивов предприятия 2014-2016 гг., тыс. руб.

Пассивы	2014	2015	2016	Вертикальный анализ
				Относительный			Абсолютный
				2014	2015	2016	2015/ 2014	2016/ 2015	2016/ 2014
Краткосрочные кредиты и займы и краткосрочная часть долгосрочных займов и кредитов	77193	52413	61121	0,679	1,166	0,792	-16072	8708	-16072
Кредиторская задолженность по основной деятельности н прочая кредиторская задолженность	50007	68035	83817	1,361	1,232	1,676	33810	15782	33810
Продолжение таблицы 3
Прочие краткосрочные обязательства	31079	26650	40921	0,857	1,535	1,317	9842	14271	9842
Текущие налоговые обязательства по налогу на прибыль	3158	3872	520	1,226	0,134	0,165	-2638	-3352	-2638
Прочие налоговые обязательства	43024	46783	45788	1,087	0,979	1,064	2764	-995	2764
Краткосрочные резервы	7301	10158	18564	1,391	1,828	2,543	11263	8406	11263
Обязательства. связанные с активами, удерживаемыми для продажи	42						-42	0	-42
Итого краткосрочные обязательства	211804	207911	250731	0,982	1,206	1,184	38927	42820	38927
Долгосрочные кредиты н займы	166447	261455	502306	1,571	1,921	3,018	335859	240851	335859
Прочие долгосрочные финансовые обязательства	5232	7028	105944	1,343	15,075	20,249	100712	98916	100712
Отложенные налоговые обязательства	48904	59729	81032	1,221	1,357	1,657	32128	21303	32128
Долгосрочные резервы	23895	25881	25876	1,083	1,000	1,083	1981	-5	1981
Прочие долгосрочные обязательства	1999	3608	2050	1,805	0,568	1,026	51	-1558	51
Итого долгосрочные обязательства	246477	357701	717208	1,451	2,005	2,910	470731	359507	470731
Капитал
Уставный капитал	98	98	98	1,000	1,000	1,000	0	0	0
Собственные акции, выкупленные у акционеров	-1170	-1170	-1170	1,000	1,000	1,000	0	0	0
Добавочный капитал	16125	19293	50074	1,196	2,595	3,105	33949	30781	33949
Нераспределенная прибыть	815731	930304	1005642	1,140	1,081	1,233	189911	75338	189911
Прочие резервы	-1402	4087	11104	-1915	1717	-1920	12506	7017	12506
Капитал, причитающийся акционерам компании	829382	952612	1065748	1,149	1,119	1,285	236366	113136	236366
Даля меньшинства	40547	45409	64037	1,120	1,410	1,579	23490	18628	23490
Итого Капитал	869929	998021	1129785	1.147	1.132	1.299	259856	131764	259856
Итого Обязательства и капитал	1328210	1563633	2097724	1.177	1.342	1.579	769514	534091	769514

Общая сумма собственного капитала предприятия в 2016 г. увеличилась на 13% по сравнению с аналогичным периодом 2014 года н составила 27962 тыс. руб., что можно объяснить увеличением суммы нераспределенной прибыли на 41%, которая составила 11184 тыс. руб.

В таблицах 4 н 5 представлены горизонтальный и вертикальный анализ активов предприятия.

Таблица 4 – Горизонтальный анализ активов предприятия 2014-2016 гг., тыс. руб.

	2014	2015	2016	Вертикальный анализ
				Относительный			Абсолютный
				2014	2015	2016
АКТИВЫ
Денежные средства и их эквиваленты	79199	91077	53167	1,150	0,584	0,671	-26032	-37910	-26032
Краткосрочные финансовые активы	15889	55870	78844	3,516	1,411	4,962	62955	22974	62955
Дебиторская задолженность по основной деятельности н прочая дебиторская задолженность	66614	87348	103014	1,311	1,179	1,546	36400	15666	36400
Запасы	91214	90223	102658	0,989	1,138	1,125	11444	12435	11444
Предоплата по текущему налогу на прибыть	8393	7671	17315	0,914	2,257	2,063	8922	9644	8922
Прочие оборотные активы	107082	100882	115927	0,942	1,149	1,083	8845	15045	8845
Активы. удерживаемые для продажи	2179	0	0				-2179	0	-2179
Итого оборотные активы	370570	433071	470925	1,169	1,087	1,271	100355	37854	100355
Основные средства	758212	895543	1293800	1,181	1,445	1,706	535588	398257	535588
Деловая репутация н прочие нематериальные активы	49878	55386	71240	1,110	1,286	1,428	21362	15854	21362
Инвестиции в ассоциированные компании	105643	120358	150727	1,139	1,252	1,427	45084	30369	45084
Долгосрочная дебиторская задолженность по основной деятельности и прочая дебиторская задолженность	160	106	265	0,663	2,500	1,656	105	159	105
Долгосрочные финансовые активы	23256	22406	37631	0,963	1,680	1,618	14375	15225	14375
Отложенные налоговые активы	12664	18508	31460	1,461	1,700	2,484	18796	12952	18796
Прочие внеоборотные активы	7827	18255	41676	2,332	2,283	5,325	33849	23421	33849
Итого внеоборотные активы	957640	1130562	1626799	1,181	1,439	1,699	669159	496237	669159
Итого активы	1328210	1563633	2097724	1,177	1,342	1,579	769514	534091	769514

Таблица 5 – Вертикальный анализ активов предприятия, тыс. руб.

	2014	2015	2016	Вертикальный анализ
				Относительный			Абсолютный
				2014	2015	2016	2015/ 2014	2016/ 2015	2016/ 2014
АКТИВЫ
Оборотные активы
Денежные средства и их эквиваленты	79199	91077	53167	5,96	5,82	2,53	-0,14	-3,29	-3,43
Краткосрочные финансовые активы	15889	55870	78844	1,20	3,57	3,76	2,38	0,19	2,56
Дебиторская задолженность по основной деятельности н прочая дебиторская задолженность	66614	87348	103014	5,02	5,59	4,91	0,57	-0,68	-0,10
Запасы	91214	90223	102658	6,87	5,77	4,89	-1,10	-0,88	-1,97
Продолжение таблицы 5
Предоплата по текущему налогу на прибыть	8393	7671	17315	0,63	0,49	0,83	-0,14	0,33	0,19
Прочие оборотные активы	107082	100882	115927	8,06	6,45	5,53	-1,61	-0,93	-2,54
Активы, удерживаемые для продажи	2179	0	0	0,16	0,00	0,00	-0,16	0,00	-0,16
Итого оборотные активы	370570	433071	470925	27,90	27,70	22,45	-0,20	-5,25	-5,45
Основные средства	758212	895543	1293800	57,09	57,27	61,68	0,19	4,40	4,59
Деловая репутация н прочие нематериальные активы	49878	55386	71240	3,76	3,54	3,40	-0,21	-0,15	-0,36
Инвестиции в ассоциированные компании	105643	120358	150727	7,95	7,70	7,19	-0,26	-0,51	-0,77
Долгосрочная дебиторская задолженность по основной деятельности и прочая дебиторская задолженность	160	106	265	0,01	0,01	0,01	-0,01	0,01	0,00
Долгосрочные финансовые активы	23256	22406	37631	1,75	1,43	1,79	-0,32	0,36	0,04
Отложенные налоговые активы	12664	18508	31460	0,95	1,18	1,50	0,23	0,32	0,55
Прочие внеоборотные активы	7827	18255	41676	0,59	1,17	1,99	0,58	0,82	1,40
Итого внеоборотные активы	957640	1130562	1626799	72,10	72,30	77,55	0,20	5,25	5,45
Итого активы	1328210	1563633	2097724	100,00	100,00	100,00

Данные, представленные в таблицах показывают нам, что произошло снижение денежных средств и их эквивалентов на 26032 в 2016 г. по сравнению с 2014 г. – это наиболее ликвидные активы, вместе с этим общий объем активов компании увеличился на 27,1%. Это произошло главным образом за счёт увеличения суммы основных средств, запасов.

Сумма дебиторской задолженности увеличилась в 2,5 раза и составила на 56%, и составила 265 тыс. руб., (13,36% от обшей суммы активов), таким образом, можно предположить изменение системы корпоративного управления в сторону повышения эффективности.

Сумма внеоборотных активов предприятия увеличилась на 69,9%, что приравнивается к 669159 тыс. руб.

На основании результатов горизонтального и вертикального анализов пассивов предприятия, можно сделать следующие выводы: сумма кредиторской задолженности в 2016 г. увеличилась на 102% (1930 тыс. руб.) по сравнению с 2014 годом, и на 44 % по сравнению с 2015 г., что можно назвать негативным явлением, в то же время не стало текущих дебиторской и кредиторской задолженности. Несмотря на это можно сказать о нерациональности управления кредиторской задолженностью, и неэффективного использования средств предприятия.

Далее следует расчёт ликвидности баланса по группам статей за 2014-2016 года. Полученные в результате проведенных расчётов данные отражены в таблице 6 расчёт показателей, характеризующих финансовую устойчивость предприятия, а именно коэффициенты ликвидности предприятия.

Произведем расчёт предложенных выше коэффициентов рентабельности, финансовой устойчивости и других, используя алгоритмы расчёта.

Таблица 6 – Показатели ликвидности

	2014	2015	2016
Коэффициент абсолютной ликвидности
Денежные средства и их эквиваленты	79199	91077	53167
Краткосрочные финансовые активы	15889	55870	78844
Текущие обязательства	211804	207911	250731
Коэффициент абсолютной ликвидности	0,4	0,7	0,5
Коэффициент срочной ликвидности
Денежные средства и их эквиваленты	79199	91077	53167
Краткосрочные финансовые активы	15889	55870	78844
Дебиторская задолженность	66614	87348	103014
Текущие обязательства	211804	207911	250731
Коэффициент срочной ликвидности	0,8	1,1	0,9
Коэффициент текущей ликвидности
Оборотные активы	370570	433071	470925
Текущие обязательства	211804	207911	250731
Коэффициент текущей ликвидности	1,7	2,1	1,9

Сделаем краткую характеристику показателей ликвидности предприятия:

1. Коэффициент общей ликвидности. Свидетельствует о том, какую часть текущих дебиторской и кредиторской задолженности в состоянии погасить предприятие, если реализует свои оборотные активы. То есть он позволяет увидеть, сколько рублей оборотных средств приходится на каждый рубль текущих дебиторской и кредиторской задолженности. Оптимальное значение данного показателя – больше 1. Как видно из таблицы 2.9 результаты расчёт данного показателя ликвидности предприятия значительно выше 1, что, безусловно, является положительным показателем. Однако ежегодно показатель снижается.

2. Коэффициент быстрой ликвидности. Показывает, какую часть текущих дебиторской и кредиторской задолженности предприятие может погасить за счёт наиболее ликвидных оборотных средств (денежных средств и дебиторской задолженности). Он отражает платежные возможности предприятия по погашению текущих дебиторской и кредиторской задолженности при условии своевременных расчётов дебиторов. Оптимальный показатель данного вида ликвидности 0,6-0,8, но результаты данного предприятия так же значительно выше общепринятой нормы.

3. Коэффициент абсолютной ликвидности. Показывает, какую часть текущих дебиторской и кредиторской задолженности организация может погасить за счёт денежных средств, т.е. мгновенно. Оптимальное значение данного показателя 0,2-0,35. Показатели данного вида ликвидности ниже нормы, что говорит о снижении ликвидности предприятия.

Далее следует расчёт ликвидности баланса по группам статей за период 2014-2016 года. Полученные в результате проведенных расчётов данные отражены в таблице 7.

Таблица 7 – Анализ ликвидности баланса Предприятия за период 2014-2016 гг., тыс. руб.

Наименования группы	2014	2015	2016
А1 - наиболее ликвидные активы	319	102	1
А2 - быстро реализуемые активы	9236	5178	4000
АЗ - медленно реализуемые активы	13827	16106	22039
А4 - трудно реализуемые активы	2393	1454	3852
ИТОГО АКТИВОВ	25775	22840	29892
П1 - наиболее срочные обязательства	319	102	1
П2 - краткосрочные пассивы	9236	5178	4000
ПЗ - долгосрочные пассивы	13827	16106	22039
П4 - постоянные пассивы	2393	1454	3852
ИТОГО ПАССИВОВ	25775	22840	2989

Для расчёта ликвидности баланса необходимо произвести вычитание полученных выше данных. Полученные вследствие проведенных вычислений результаты представлены в таблице 8. 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2

Таблица 8 – Анализ ликвидности баланса предприятия за период 2014-2016 гг., тыс. руб.

Наименования групп	2014	2015	2016
А1 -П1	-810	-1256	-1929
А2-П2	9236	5178	4000
АЗ - ПЗ	13827	16106	22039
П4-А4	-22245	-20028	-24110
А1>=П1	нет	нет	нет
А2>=П2	да	да	да
АЗ>=ПЗ	да	да	да
А4<=П4	нет	нет	нет

Согласно полученным данным таблицы, составленной на базе информации балансов финансово-хозяйственной деятельности предприятия, можно сделать вывод, что рассматриваемое предприятие является недостаточно ликвидным. По первой группе наиболее ликвидных активов и наиболее срочные дебиторской и кредиторской задолженности наблюдается превышение последних, что есть не очень положительное обстоятельство, причем разница ежегодно увеличивается.

Стоимости оборотных средств хватает для обеспечения собственного капитала, а также для покрытия краткосрочных дебиторской и кредиторской задолженности перед контрагентами и государством.

Далее проведем расчёт показателей, характеризующих финансовую устойчивость предприятия, а именно коэффициенты ликвидности предприятия. Произведем расчёт предложенных коэффициентов ликвидности, используя данные таблицы 8. Полученные при осуществлении расчётов данные занесены в таблицу 9.

Таблица 9 – Показатели эффективности

Наименование	2014	2015	2016
Оборачиваемость активов
Выручка от продаж	1232649	1267603	1408238
Активы (сред, за период)	1237452	1445922	1830679
Оборачиваемость активов	366	416	474
Оборачиваемость торговой дебиторской задолженности
Выручка от продаж	1519450	1504037	1408238
Торговая дебиторская задолженность (сред, за период)	68798	76981	95181
Оборачиваемость дебиторской задолженности	17	19	25

Данные, представленные в таблице 9 говорят о том, что задолженность дебиторская значительно увеличилась, вместе с этим можно наблюдать и рост оборачиваемости дебиторской задолженности.

В таблице 10 представлены показатели финансовой устойчивости.

Таблица 10 – Показатели финансовой устойчивости

Наименование	2014	2015	2016
Общая сумма долга к суммарному капиталу
Общая сумма долга	243640	313868	563427
Акционерный капитал	869929	998021	1129785
Суммарный капитал	1113569	1311889	1693212
Общая сумма долга к суммарному капиталу	21.9	23.9	33,3
Общая сумма долга к акционерному капиталу
Общая сумма долга	243640	313868	563427
Акционерный капитал	869929	998021	1129785
Общая сумма долга к акционерному капиталу	28.0	31.4	49.9
Общая сумма долга к EBITDA
Продолжение таблицы 10
Общая сумма долга	243640	313868	563427
EBITDA	305124	316463	300761
Общая сумма долга к EBITDA	79,8	99,2	187,3
Доля краткосрочных кредитов н займов в общей сумме долга	2013	2014	2015
Краткосрочные кредиты н займы, включая текущая часть долгосрочных	77193	52413	61121
Общая сумма долга	243640	313868	563427
Доля краткосрочных кредитов н займов в общей сумме долга	31,7	16,7	10,8
Чистый долг
Общая задолженность	243640	313868	563427
Денежные средства н их эквиваленты	79199	91077	53167
Депозиты с периодом размещения от 3 месяцев до 1 года	7519	36869	76658
Чистый долг	156922	185922	433602
Чистый долг к акционерному капиталу
Чистый долг	156922	185922	433602
Акционерный капитал	869929	998021	1129785
Чистый долг к акционерному капиталу	18,0	18.6	38.4
Gearing
Чистый долг	156922	185922	433602
Акционерный капитал	869929	998021	1129785
Gearing	15,3	15,7	27,7
Чистый долг к рыночной капитализации
Чистый долг	156922	185922	433602
Капитализация	672401	692452	674665
Чистый долг к рыночной капитализации	23,3	26,8	64,3

Анализируя коэффициенты, представленные в таблице 10, можно сказать, что финансовая устойчивость исследуемой организации снижается, увеличивается долг предприятия, кроме того, растет отношение долга ко всем показателям результативности предприятия.

Таким образом, становится очевидной необходимость повышения эффективности механизма управления дебиторской и кредиторской задолженностью предприятия. Можно отметить, что увеличение дебиторской и кредиторской задолженности связано в исследуемой компании с тем, что производится реализация крупных инвестиционных проектов: завершение монтажа и подготовка производственных цехов с современным итальянским оборудованием; капитальный ремонт зданий и сооружений; закупка оборудования.

2.3. Анализ финансовых показателей, характеризующих эффективность методов управления дебиторской и кредиторской задолженностью на предприятии

Рассмотрим также динамику финансовых показателей анализируемой компании, которые будем рассматривать при помощи горизонтального и вертикального анализа, а также анализа относительных показателей, алгоритм расчёта которых представлен в таблицах 11-15.

Таблица 11 – Удельные финансовые показатели на единицу продукции (1 тонну)

Выручка	Выручка / общий объем производства продукции
EBITDA	EBITDA / общий объем производства продукции
Чистая прибыль	Чистая прибыль / общий объем производства продукции
Капитализация	Капитализация / общий объем производства продукции

Таблица 12 – Алгоритм расчёта: показатели рентабельности

Показатель	Алгоритм расчёта	Характеристика
Рентабельность операционной прибыли	Рентабельность операционной прибыли = Операционная прибыль / Выручка	Рентабельность операционной прибыли характеризует доходность от основных видов деятельности компании, а также трейдинговой деятельности.
Рентабельность доналоговой прибыли	Рентабельность доналоговой прибыли = Доналоговая прибыль / Выручка	Рентабельность прибыли до налогообложения характеризует долю прибыли до налогообложения в объеме продаж
Рентабельность чистой прибыли	Рентабельность чистой прибыли = Чистая прибыль f Выручка	Рентабельность чистой прибыли характеризует доходность компании от всех видов деятельности, с учётом налогообложения
Рентабельность EBITDA	Норма EBITDA = EBITDA / Выручка	Рентабельность EBITDA характеризует доходность от основных видов деятельности компании до вычета расхода по износу, истощению и амортизации (по US GAAP). Включает доли в EBITDA зависимых обществ.
Рентабельность акционерного капитала	Рентабельность собственного капитала = Чистая прибыль / Средняя величина акционерного капитала	Рентабельность акционерного капитала характеризует норму прибыли на вложенный в фирму - собственный капитал.
Рентабельность активов	Рентабельность активов = Чистая прибыль за период / Средняя величина активов за период	Относительный показатель эффективности деятельности, частное от деления чистой прибыли, полученной за период, на общую величину активов организации за период.
Рентабельность внеоборотных активов	Рентабельность активов = Чистая прибыль за период / Средняя величина внеоборотных активов за период	Коэффициент рентабельности внеоборотных активов - показывает эффективность использования внеоборотных активов предприятия.
ROACE	ROACE (Доход на средний используемый капитал) = (Операционная прибыль * (1 - Эффективная ставка по налогу- на прибыль) / (Средняя чистая задолженность + средний акционерный капитал)	ROACE используется в качестве критерия возврата дохода, который компания планирует получить от использования собственного капитала. Данный показатель широко используется для сравнения показателей деятельности между предприятиями и оценки размера получаемой предприятием прибыли для покрытия собственной стоимости капитала.

Таблица 13 – Алгоритм расчёта: показатели эффективности

Показатель	Алгоритм расчёта	Характеристика
Коэффициент оборачиваемости активов	Коэффициент оборачиваемости активов = Активы / Выручка от реализации в день	Характеризует эффективность использования компанией всех имеющихся в распоряжении ресурсов, независимо от источников их привлечения. Данный коэффициент показывает за сколько дней совершается полный цикл производства и обращения, приносящий соответствующий эффект в виде прибыли.
Коэффициент оборачиваемости торговой дебиторской задолженности	Коэффициент оборачиваемости торговой дебиторской задолженности = Средняя величина торговой дебиторской задолженности / (Выручка/365)	Показывает среднее число дней, требуемое для взыскания задолженности, чем меньше это число, тем быстрее дебиторская задолженность обращается в денежные средства, а следовательно повышается ликвидность оборотных средств предприятия. Высокое значение коэффициента может свидетельствовать о трудностях со взысканием средств по счетам дебиторов.

Таблица 14 – Алгоритм расчёта: показатели финансовой устойчивости

Показатель	Алгоритм расчёта	Характеристика
Общая сумма долга к суммарному капиталу	Общая сумма долга/ Суммарный капитал	Характеризует зависимость фирмы от внешних займов. Демонстрирует какая доля активов компании финансируется за счёт займов.
Общая сумма долга к акционерному капиталу	Общая сумма долга/ Акционерный капитал	Форма представления коэффициента финансовой независимости. Показывает соотношение кредитных и собственных источников финансирования.
Общая сумма долга к EBITDA	Общая сумма долга / EBITDA	Индикатор долговой нагрузки и способности компании обслуживать и погашать свой долг. Долг / EBITDA используется рейтинговыми агентствами для оценки вероятности дефолта компании. Высокое соотношение долг / EBITDA свидетельствует о том. что компания может не быть в состоянии обслуживать свой долг в надлежащем порядке и может привести к снижению кредитного рейтинга.
Краткосрочные кредиты и займы + текущая часть долгосрочных кредитов н займов к общей сумме долга	Краткосрочные кредиты и займы + текущая часть долгосрочных кредитов и займов / общая сумма долга	Показывает какую долю составляют краткосрочные кредиты н займы + текущая часть долгосрочных кредитов и займов от общей задолженности
Чистый долг	Чистая задолженность = Общая сумма долга - Денежные средства и их эквиваленты	Чистый долг — это разница между валовым долгом и кассовыми остатками фирмы.
Чистый долг к акционерному капиталу	Чистый долг к акционерному капиталу = Чистый долг / акционерный капитал	Форма представления коэффициента финансовой независимости. Показывает чистое соотношение кредитных и собственных источников финансирования.
Чистый долг к денежному потоку от основной деятельности		Характеризует платежеспособность должника. Форма индикатора долговой нагрузки и способности компании обслуживать и погашать свой долг.
Коэффициент покрытия расходов по процентам	Коэффициент покрытия расходов по процентам = EBITDA / расходы по процентам	Характеризует степень защищенности кредиторов от невыплаты процентов за предоставленный кредит.
Продолжение таблицы 14
Gearing	Gearing = Чистый долг /(Чистый долг + Акционерный капитал)	Форма предоставления коэффициента финансового рычага. Характеризует зависимость фирмы от внешних займов. Демонстрирует какая доля активов компании финансируется за счёт займов.
Чистый долг к рыночной капитализации	Чистая задолженность к рыночной капитализации = Чистый долг / рыночная капитализация	Форма предоставления коэффициента финансового рычага. Характеризует зависимость фирмы от внешних займов. Демонстрирует какая доля рыночной стоимости компании финансируется за счёт займов.

Таблица 15 – Алгоритм расчёта: показатели ликвидности

Показатель	Алгоритм расчёта	Характеристика
Коэффициент абсолютной ликвидности	Коэффициент абсолютной ликвидности = (Денежные средства и их эквиваленты + Краткосрочные финансовые вложения) / Текущие обязательства	Отношение наиболее ликвидных активов компании к текущим обязательствам. Этот коэффициент показывает, какую часть краткосрочной задолженности предприятие может погасить в ближайшее время. Нормальное значение коэффициента абсолютной ликвидности находится в пределах 0.2-0.5
Коэффициент срочной ликвидности	Коэффициент срочной ликвидности = (Денежные средства и их эквиваленты + Краткосрочные финансовые вложения + Краткосрочные займы выданные - Дебиторская задолженность) / Текущие пассивы	Отношение наиболее ликвидных активов компании н дебиторской задолженности к текущим обязательствам. Этот коэффициент отражает платежные возможности предприятия для своевременного и быстрого погашения соей задолженности. Нормальное значение коэффициента срочной ликвидности находится в пределах 0.3-1.0
Коэффициент текущей ликвидности	Коэффициент текущей ликвидности = Оборотные активы / Текущие обязательства	Отношение текущих активов и пассивов компании. Отражает способность компании погашать текущие (краткосрочные) обязательства за счёт только оборотных активов. Нормальное значение коэффициента текущей ликвидности находится в пределах 1.0-2.0
Свободный денежный поток	Свободный денежный поток = Денежный поток от операционной деятельности - Капитальные вложения	Свободный денежный поток - денежный поток, которым располагает компания посте финансирования всех инвестиций, которые она считает целесообразным осуществить.
Капитальные затраты к денежному потоку от операционной деятельности	Капитальные затраты к денежному потоку от операционной деятельности = Капитальные затраты / денежный поток от операционной	Индикатор инвестиционной нагрузки и способности компании осуществлять свои инвестиции. Высокое соотношение Капитальные затраты / денежный поток от операционной деятельности ликвидности находится в пределах 0.2-0.5
Коэффициент срочной ликвидности	Коэффициент срочной ликвидности = (Денежные средства и их эквиваленты + Краткосрочные финансовые вложения + Краткосрочные займы выданные - Дебиторская задолженность) / Текущие пассивы	Отношение наиболее ликвидных активов компании н дебиторской задолженности к текущим обязательствам. Этот коэффициент отражает платежные возможности предприятия для своевременного и быстрого погашения соей задолженности. Нормальное значение коэффициента срочной ликвидности находится в пределах 0.3-1.0
Продолжение таблицы 15
Коэффициент текущей ликвидности	Коэффициент текущей ликвидности = Оборотные активы / Текущие обязательства	Отношение текущих активов и пассивов компании. Отражает способность компании погашать текущие (краткосрочные) обязательства за счёт только оборотных активов. Нормальное значение коэффициента текущей ликвидности находится в пределах 1.0-2.0
Свободный денежный поток	Свободный денежный поток = Денежный поток от операционной деятельности - Капитальные вложения	Свободный денежный поток - денежный поток, которым располагает компания посте финансирования всех инвестиций, которые она считает целесообразным осуществить.
Капитальные затраты к денежному потоку от операционной деятельности	Капитальные затраты к денежному потоку от операционной деятельности = Капитальные затраты / денежный поток от операционной деятельности	Индикатор инвестиционной нагрузки и способности компании осуществлять свои инвестиции. Высокое соотношение Капитальные затраты / денежный поток от операционной деятельности свидетельствует о том. что компания может не быть в состоянии реализовать свои инвестиции в надлежащем порядке

На основе представленных в таблицах алгоритмов расчёта финансовых показателей был произведен их расчёт, который представлен в таблице 16

Таблица 16 – Удельные финансовые показатели на баррель добычи углеводородов

Наименование	2014	2015	2016
Выручка от продаж	3349	3294	3562
Операционная прибыль	592	577	538
ЕВГГОА, скорректированная	736	736	702
Чистая прибыль	419	408	259
Капитализация	1532	1514	1382
Рентабельность продаж
Выручка от продаж	1232649	1267603	1408238
Операционная прибыль	217926	222117	212645
Прибыль до налога на прибыль	223921	225980	145870
Чистая прибыль	184152	186720	126656
Рентабельность операционной прибыли	17,7	17,5	15.1
Рентабельность прибыли до налогообложения	18,2	17,8	10.4
Рентабельность чистой прибыли	14.9	14,7	9,0

Данные таблицы 16 демонстрируют нам снижение значений удельных показателей: снижается рентабельность, капитализация. Уменьшаются не только относительные, но и абсолютные показатели.

В таблице 17 представлена рентабельность активов предприятия

Таблица 17 – Рентабельность активов

Наименование	2014	2015	2016
Активы (сред, за период)	1237452	1445922	1830679
Чистая прибыль	184152	186720	126656
Рентабельность активов	14.9	12,9	6.9
Рентабельность внеоборотных активов
Внеоборотные активы (сред, за период)	902682	1044101	1378681
Чистая прибыль	184152	186720	126656
Рентабельность внеоборотных активов	20,4	17,9	9,2
ROACE
Средняя величина используемого капитала	978416	1105397	1373665
ЕВГГ минус налог на прибыль по эффективной ставке	189649	192757	179490
Эффективная ставка налога на прибыль	18.8	18,3	12,6
ROACE	19.4	17.4	13.1

Представленный выше анализ деятельности ГПН показал, что его развитие переживает сейчас нелегкий период, что связано не только с внутренними факторами, но и с трансформацией рыночной экономики и институциональной среды. Современные концепции уже давно вышли за рамки простого управления финансами, что обусловлено её практически невыполнимыми ограничениями абсолютной рациональности. Альтернативные концепции появились в попытках объяснить, что такое механизм управления дебиторской и кредиторской задолженностью как экономический феномен, источники механизма его формирования, по каким принципам он организуется, как функционирует «изнутри».

В таблице 18 представлены показатели денежных потоков предприятия.

Таблица 18 – Показатели денежных потоков предприятия

Показатель	2012	2013	2014	2015	2016
Размещение денежных средств на банковских депозитах	22439	8606	24912	24771	71628
Поступления денежных средств при закрытии банковских депозитов	15043	41244	7251	6613	58932
Приобретение прочих инвестиций	-	-	-	2405	75
Продажа прочих инвестиций	-	-	-	-	-
Краткосрочные займы, выданные	324	217	539	77	1267
Поступления денежных средств от погашения ранее выданных краткосрочных займов	239	24	136	9	1698
Долгосрочные займы, выданные	9280	3376	3074	8183	8509
Поступления денежных средств от погашения ранее выданных долгосрочных займов	384	541	173	338	322
Расходы на капитальное строительство и приобретение основных средств	66174	48458	59127	73391	90354
Поступления от продажи основных средств	220	181	596	259	707
Проценты, полученные	1632	873	893	361	874
Чистая сумма денежных средств, использованных в инвестиционной деятельности	83106	18559	130036	105942	110255

Анализ денежных потоков предприятия показал, что большую часть средств компания направляет на расходы на капитальное строительство и приобретение основных средств, на втором месте по востребованности инвестиционной деятельности стоит размещение денежных средств на банковских депозитах. Следует отметить, что это направление не является эффективным с точки зрения воспроизводственного процесса и не позволяет предприятию в полной мере реализовать свой производственный потенциал.

Вместе с этим, данный вид деятельности обеспечивает приемлемый уровень рисков, является гарантом получения прибыли.

Так же были рассчитаны такие показатели финансовой устойчивости как:

1. Коэффициент автономии: показывает, какую часть в общих вложениях в предприятие составляет собственный капитал. Он характеризует его финансовую независимость от внешних источников финансирования деятельности. Рассчитывается он как отношение собственного капитала к итогам пассива.

2. Коэффициент финансовой стабильности: показывает соотношение собственных и привлеченных средств, вложенных в деятельность организации. Он характеризует её способность к привлечению внешних источников финансирования. Рассчитывается как отношение собственного капитала к общей сумме дебиторской и кредиторской задолженности.

3. Коэффициент соотношения необоротных и оборотных активов: свидетельствует о качестве финансовой стабильности организации. Наиболее оптимальными значения показателей будут при их увеличении в динамике, поскольку, чем выше они будут, тем больше предприятие будет независимо от внешних источников финансирования. Рассчитывается как отношение оборотных активов к необоротным активам.

По итогам вышесказанного были проведены расчёты и получены следующие результаты (таблица 19).

Таблица 19 – Показатели финансовой устойчивости предприятия, 2014-2016 гг., %

Показатель	2014	2015	2016
Коэффициент автономии	0,96	0,94	0,94
Коэффициент финансовой стабильности	0,96	0,94	0,94
Коэффициент соотношения необоротных и оборотных активов	6,24	7,71	6,76

Проведем анализ деловой активности предприятия. Он позволяет проанализировать эффективность основной деятельности предприятия. Данный вид анализа осуществляется путем расчёта следующих показателей:

1. Рентабельность продаж (чистая прибыль / выручка от реализации х 100%)

2. Средняя стоимость собственного капитала (Собственный капитал на начало года + собственный капитал на конец года /2)

3. Отдача собственного капитала (Выручка / средняя стоимость собственного капитала)

По итогам расчётов были получены следующие результаты (таблица 20).

Таблица 20 – Показатели деловой активности предприятия, 2014-2016 гг., %

Показатель	2014	2015	2016
Средняя стоимость собственного капитала	35.88	36.88	20.49
Отдача собственного капитала	1,35	0.74	2,35
Рентабельность продаж	0.23	0.44	1.93

Подводя итоги, можно сделать вывод, что рассматриваемое предприятие является достаточно ликвидным, однако коэффициенты ликвидности по всем приведенным трем показателям ежегодно снижаются, что повышает риски неплатежеспособности предприятия. Показатели деловой активности Предприятия демонстрирую весьма положительную динамику, особенно в отношении средней стоимости собственного капитала.

Проведенный анализ позволяет сказать о том, что исследуемое предприятие обладает весьма высоким уровнем потенциала, а это может обеспечить ему возможность повышения эффективности деятельности.

Основой для анализа экономического состояния предприятия служит его финансовая и статистическая отчётность – бухгалтерский баланс и отчёт о финансовых результатах. В целом, не смотря на увеличение затрат на различные нужды, предприятие показало рост показателей результативности деятельности, кредиторской задолженности долгосрочного характера у предприятия нет, а краткосрочная задолженность снижается. Капитал предприятия увеличился в 2016 году, увеличивается прибыль и активы, что указывает на то, что оно достаточно устойчиво и размеренно ведет экономическую активность.

Эмпирические данные свидетельствуют, что из-за современной специфики производимых продуктов, а также используемых сегодня предприятиями ресурсов (интеллектуального капитала) «производственные процессы» в них серьезно отличаются от процессов производства материальных продуктов; организационная структура механизма формирования денежных потоков формируется по иным принципам; финансовая политика и её взаимоотношения с другими экономическими системами строятся в специфических ценностных осях; отличаются факторы инвестиционной активности. Кроме того, можно наблюдать повышение волатильности окружающей среды, что подразумевает необходимость учёта различных рисков в процессе образования инвестиционных проектов. Решение данных стратегически важных задач будет способствовать укреплению конкурентоспособности, развитию экономического потенциала и, в итоге, повышению темпов экономического роста каждой компании.

3. Пути улучшения управления дебиторской и кредиторской задолженностью предприятия

Для оптимизации дебиторской и кредиторской задолженности необходимо проводить внутренний контроль за выполнением дебиторской и кредиторской задолженности по кредитам, что должно быть специализированной подсистемой оперативного надзора за состоянием таких объектов как:

– учётные регистры, отражающие исполнение правил бухгалтерского (финансового и налогового учёта расходов по банковским кредитам;

– показатели финансовой и налоговой отчётности как результаты учёта;

– показатели управленческого учёта как реализация методов управления дебиторской и кредиторской задолженностью по банковским кредитам;

– специальные расчёты по кредитному портфелю, необходимые компании для формирования оптимальной кредитной политики.

В статье 19 Закона «О бухгалтерском учёте» только констатирована обязанность экономических субъектов организовывать и осуществлять внутренний контроль совершаемых фактов хозяйственной жизни. В документе Минфин России ПЗ 11/2013 «Организация и осуществление внутреннего контроля фактов хозяйственной жизни, ведения бухгалтерского учёта и составления отчётности», указано, что внутренний контроль представляет собой процесс, направленный на получение достаточной уверенности в том, что экономический субъект обеспечивает:

– эффективность и результативность своей деятельности;

– достоверность и своевременность бухгалтерской (финансовой) отчётности;

– соблюдение применимого законодательства.

Следует отметить, что данная трактовка не вполне соответствует подлинному содержанию понятия «внутренний контроль», это, скорее всего, перечисление целей, которые можно достичь контрольными действиями, если сводить его к процессу, как это указано в документе Минфина России ПЗ 11/2013. В характеризуемом документе Минфина России также определено предназначение внутреннего контроля – «способствовать достижению экономическим субъектом целей своей деятельности и обеспечивать предотвращение или выявление отклонений от установленных правил и процедур, а также искажений данных бухгалтерского учёта, бухгалтерской (финансовой) и иной отчётности». При правильности постановленной цели в документе нет методических рекомендации по их достижению, что делает эти положения документа декларативными. Кроме того, весьма нетипичными является и содержание способов оценки эффективности внутреннего контроля.

Очевидно, что данные проблемы были во многом обусловлены неудовлетворительным функционированием аналитического механизма управления дебиторской и кредиторской задолженностью.

Причинами такой ситуации, на наш взгляд, является недостаточное внимание к регулярному проведению аналитических процедур оценки эффективности учётно-информационного обеспечения, что вызывает следующие проблемы, а именно:

– не анализируется воздействие налогово-бюджетной и финансовой среды отношений между разными уровнями управления без учёта показателей социально-экономического развития;

– необходим анализ причины неоднородности налоговой нагрузки между структурными подразделениями субъекта бизнеса: малым и крупным, так как различаются условия налогообложения, где-то намного больше ограничений для проведения успешной производственной деятельности.

Серьезные недостатки существующего механизма регулирования, характеризующегося несколькими уровнями направляющего воздействия, связаны с ограничением прозрачности действующих процедур внешнего аудита.

Так, правильные направления проведения оценки эффективности учётно-информационного обеспечения должны быть основаны на достоверном учётно-аналитическом обеспечении, так как последствия функционирования в рамках не отвечающей современным условиям имеют существенное значение как для самих субъектов хозяйствования, так и для потенциальных инвесторов, акционеров. и других заинтересованных лиц. 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2 1 При таком наборе понятий и подобной трактовке куль­туры не могло быть и речи о разумном обсуждении со­временных альтернатив традиционному образованию. Предположение о возможной реорганизации самих уни­верситетов тоже было категорически отвергнуто акаде­мическим большинством. В 1922 году Союз немецких уни­верситетов вынужден был доложить, что организации младших преподавателей поддерживают некоторые ин­новации, предложенные прусским Министерством куль­туры. Не считая этого исключения, большинство ученых противилось любому серьезному изменению статус-кво¹⁵¹. И опять-таки тон заявлений Союза был умышленно вы­сокомерен. Отвергая прусский план консультаций со спе­циалистами из неакадемической среды по общим вопро­сам кадровой политики и учебных программ, Союз внес контрпредложение: организовать специальные комис­сии, состоящие из профессоров, дабы «помочь министер­ствам культуры противостоять возможному субъективно­му и необоснованному давлению... со стороны парламен­тских партий»¹⁵². На одном из съездов союза докладчик заявил, что те, кто «из эгоистических соображений» на­стаивает на реформе университетов, — революционеры, которые «первым делом сносят фундамент [университет­ской организации], а уж потом начинают соображать, чтобы им построить на месте этого древнего монумента: зал для профсоюзных собраний или храм вольнодумства». Съезд явно разделял эти чувства, поскольку включил в свои резолюции уже ставшую традиционной резкую кри­тику «уравниловки». К числу более формальных аргументов консервативных академических кругов относилась, разумеется, защита автономии университетов и «свободы образования». Кро­ме того, существовало расхожее мнение, что институ­циональные вопросы в общем и целом не важны, а важ­на и отчаянно необходима внутренняя переориентация, которую невозможно ограничить законодательными рам­ками. Ирония ситуации заключалась в том, что те, кто до 1918 года меньше всего был озабочен тем, чтобы уберечь университеты от влияния бюрократической монархии, выступали теперь как доблестные защитники академиче­ских свобод от либерального и даже попустительского ре­жима¹⁵⁴. Трагедия же заключалась в том, что риторика «идеализма» и «духовного совершенствования» с ее тра­диционным акцентом на морали и абстрактных культур­ных ценностях постепенно переросла в инстинктивную защиту от любых институциональных или социальных пе­ремен. Теперь профессора в большинстве своем и думать не желали о каких бы то ни было компромиссах с совре­менностью, они уже не делали различий между разнооб­разными явлениями XX века, которые казались им угро­жающими. Как мы увидим, они ненавидели республику, боялись новой партийно-парламентской политики и при­ходили в ужас от социальных перемен, вызванных ин­дустриализацией и инфляцией. Поэтому они автома­тически относили усилия реформаторов в области обра­зования к проявлениям более общей тенденции: «массы» пытаются захватить институты высшего образования, нарушить их внутреннюю структуру, попрать их стандар­ты совершенства, превратить эти институты в орудия социального уравнивания и вынудить их отказаться от академических традиций в пользу примитивного, прагма­тически понимаемого образования. Признать, что высокообразованная элита играла важ­ную роль в немецком обществе Нового времени, — зна­чит, помимо прочего, посмотреть на всю интеллектуаль­ную историю Германии под новым углом. Тип мандарина, о котором шла речь во Введении, относится к «образован­ным классам» в целом; однако в узком смысле подразу­мевалось, что речь пойдет об университетских профессо­рах. В конце концов, их роль в этой группе была особен­но важной. Именно в университетах находился центр комплекса институциональных, социальных и культур­ных структур, обеспечивавших влияние мандаринов. Никто не мог говорить от имени элиты с большей ав­торитетностью, чем мужи науки, мандарины-интеллек­туалы. Именно профессора, особенно деятели обществен­ных и гуманитарных наук, в первую очередь формиро­вали взгляды образованных немцев на культурные и политические вопросы современности. Поэтому имеет смысл рассматривать убеждения немецкой профессуры как «идеологию мандаринов», а немецкое культурное на­следие в целом — как «традицию мандаринов». Около 1890 года многим мандаринам-интеллектуалам стало казаться, что их влияние на социальную и культур­ную жизнь Германии находится в опасности. Поэтому они попытались дать точное определение того, что отста­ивали. Поскольку под угрозой явно оказались их традици­онные ценности, разумно было их пересмотреть. Некоторые представители немецкой академической элиты делали это со смешанным чувством вызова и отчаяния; наиболее прозорливые надеялись, что основы их культурного наследия еще можно спасти, пожертвовав наименее значимыми его элементами. В любом случае результатом всех этих усилий стал своего рода ретроспективный самоанализ, всеобъемлющая летопись интеллектуальная истории мандаринов, написанная их собственной рукой. Автобиография, особенно когда она пишется с упором на предшественников, обычно имеет ряд недостатков. Даже при условии фактической точности она имеет тенденцию компенсировать пиететом недостаток отстраненности от объекта описания. Не все немецкие «мандаринские» научные летописи в равной степени пострадали от этого недостатка. Некоторые из них созданы в критическом духе; но в большинстве социальные последствия описанных идей проигнорированы. Тут-то исследователям более позднего времени и нужно восстанавливать равновесие. С 1930-х годов многие из этих исследователей нового поколения оказались за пределами Германии. Некоторые из них в свое время были учениками (или находились под влиянием) критически настроенного крыла старого поколения немецких ученых. Работы Ганса и Ганса Розенберга. Леонарда Кригера и У. X. все это продолжения, иногда с большими поправками, работ Отто Макса Вебера, Эрнста Фридриха и Эдуарда Если прочесть труды этих двух поколений авторов и некоторые работы Вильгельма и Карла Ясперса, и Вильгельма, можно получить цельное, последовательное, внутренне непротиворечивое представление о наследии мандаринов1. Это представление ни в коей мере не является некритическим, однако остается в своем роде «взглядом изнутри». Конечно, и их лексика, и та точка отсчета, с которой авторы оглядываются на источники современной им немецкой мысли, до некоторой степени принадлежат 1890-м и 1920-м годам. Но для целей нашего исследования это, безусловно, преимущество. Рациональность и культура. Начнем мы наше ретроспективное исследование с признания того обстоятельства, что к востоку от Рейна западноевропейское Просвещение так полностью и не прижилось. У немцев было свое Просвещение, но оно в нескольких важных аспектах отличалось от своего англо-французского аналога. Рационализм Вольфа не уравновешивался эмпирическими влияниями, которые преобладали в Англии. Лейбниц, особенно в популяризаторской трактовке Вольфа, эмпириком не был. Те его труды, которые были доступны и популярны до XIX века, связаны преимущественно с попытками обнаружить рациональный миропорядок. Подобно Лессингу и многим другим немецким авторам XVIII века, он питал устойчивый благожелательный интерес к религиозным вопросам. Как правило, немецкие просветители, не столько критиковали протестантизм, сколько модернизировали его. Прежде всего они стремились спасти духовные и нравственные достижения христианства, найдя им новый фундамент, более прочный, чем догматические символы веры. Лессинг рассматривал историю религии как историю духовного воспитания, совершенствования человека. Эта аналогия очень важна, поскольку именно самосовершенствование было главной характерной идеей немецкого Просвещения. Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» для описания интеллектуальных достижений и устремлений своей эпохи использовал метафору роста и зрелости человеческой личности. Здесь же следует упомянуть и традицию (романа воспитания) — «Вильгельма» Гёте, и ту настойчивость, с которой в Германии отдавали предпочтение педагогическим трудам Руссо. Историкам не нужно особенно напрягаться, чтобы сквозь эти явные пристрастия разглядеть «буржуазную» философию социально-политического прогресса. В Германии XVIII века вопрос образования был животрепещущим, поскольку он был напрямую связан с конфронтацией между бюргерами, нарождающимися мандаринами и непросвещенной аристократией. Эта конфронтация проявляла себя и в личностном, и в моральном смысле. Бюргеры выделяли ряд добродетелей, присущих им как классу; примером тому могут служить хотя бы еженедельники моралистического содержания, выходившие в начале XVIII века. Поскольку бюргеры рассматривали образование преимущественно в этических терминах — особенно те, кто находился под влиянием пиетизма, — то их представления о собственном достоинстве и месте в мире было непосредственно связано с идеей образования. Мандарины, разумеется, отождествляли себя с идеалом рационального Просвещения. Они утверждались, провозглашая духовную ценность свободной мысли. Таким образом, образование играло огромнейшую роль в самосознании как бюргеров, так и мандаринов, причем личностные и нравственные аспекты образования тем и другим казались куда более важными, чем практические. Однако не стоит преувеличивать расхождения между немецкой и англо-французской мыслью XVIII века. К западу от Рейна мандарины — и вопрос образования — играли, вероятно, более значительную роль, чем тогда осознавалось. Социальная обстановка в Германии была уникальна лишь отчасти; то же можно сказать и о соответствующих различиях в интеллектуальной ориентации. Так или иначе, на некоторые особенности стоит указать особо — хотя бы потому, что их отмечали немецкие университетские профессора. По правде говоря, образ мыслей XVIII века, отраженный в трудах немецких ученых XIX и начала XX века, выглядел довольно странно. В целом в этих трудах Просвещение изображается в неблагоприятном свете, но при этом никогда не описывается подробно. Канта не критиковал никто, хотя термин именно он. Лессинга тоже не подвергали порицанию, не говоря уж о Вольфе. Всегда предполагалось, если не явно, то по умолчанию, что Просвещение — это феномен западноевропейский. При этом важнейшие направления немецкой мысли почти неизменно изображались как противодействие Просвещению, предположительно англо-французскому. Читателю, таким образом, оставалось только удивляться, сколько же немецких мыслителей борется с драконом, который имеет такую смутную форму и находится так далеко. Проблема осложнялась еще и тем, что основателями течений мысли, якобы направленных против Просвещения, были такие образцово-показательные как Кант и Гердер. Этот парадокс должен предостеречь нас от стереотипного взгляда на ситуацию в XVIII веке по обе стороны Рейна. Кроме того, он означает, что нам стоит внимательнее взглянуть на немецкую критику Просвещения. Какова была ее цель? Против кого или чего она была направлена? Отчасти ответ лежит в области социальной теории. В англо-французской политической традиции немецкие мандарины усматривали нечто пугающее. Причем в 1800-е это «нечто» раздражало их меньше, чем в последующие сто тридцать лет, особенно между 1890 и 1933 годами. Со временем неприязнь углублялась; дракон постепенно обретал форму. И представления об этом драконе, якобы существовавшем в XVIII веке, основывались скорее на ретроспективных домыслах, чем на фактах. Другими аспектами западноевропейского Просвещения, вызывавшими в Германии с годами все большее недовольство, были определенные последствия англо-французского рационализма и эмпиризма. Но и этот аспект не следует переоценивать. Кант был рационалистом, немецкие философы-идеалисты — тоже. И в самом деле, эмпиризм Локка был не слишком популярен в Германии и до кантовской критики. Но, с другой стороны, протест мандаринов против Просвещения не был основан на одних только философских аргументах. Многие немецкие ученые, особенно после 1890 года, выражали мнение (или же оно подразумевалось из их высказываний), что англо-французское Просвещение было в некотором смысле «поверхностным». При этом они критиковали не то рациональное, о котором шла речь в знаменитом эссе Канта. Их раздражало нечто другое: в западноевропейской традиции им виделся смутный «утилитаризм», вульгарное отношение ко всякому знанию. Им казалось, что многие французские и английские интеллектуалы, начиная с XVII века ассоциировали науку и образование почти исключительно с практическими целями, техническим рационализмом, властью над природой, — что, по мнению мандаринов, было поистине опасной и к тому же весьма глупой ересью. Это и был их главный враг — дракон XVIII века. В полной мере его злокозненность проявилась только в конце XIX века, но он явно возник задолго до 1800 года. А главное, он далеко не всегда обитал в чужих землях. Погоня за знанием, способным принести немедленную пользу, угрожала мандаринам и дома — в Университете Галле XVIII века. В Берлинском университетах эту ошибку решительно исправили, однако всегда оставалась опасность рецидива, особенно усилившаяся к концу XIX века. В борьбе против этой опасности и сложился немецкий образ западноевропейского Просвещения. Мандаринский идеал образования был прямой антитезой практическому знанию и выражался в понятиях. Оба термина впервые приобрели популярность в Германии во время культурного возрождения в конце XVIII века и долгое время оставались безраздельной собственностью образованных классов2. В этом случае эволюция идеи неразрывно связана с историей терминов. Лидирующее положение мандаринов стало результатом своего рода семантического завоевания; в новом лексиконе в полной мере проявилась претензия этой элиты на власть особого рода. В пятнадцатом издании Большого энциклопедического словаря Брокгауза, вышедшем в 1928—1935 годах, дано следующее определение слову. Фундаментальное понятие в педагогике со времен означает формирование души культурной средой. Подразумевает: а) индивидуальность, которая, начав движение из уникального отправного пункта, должна развиться в совершенную, проникнутую ценностями личность; б) определенную универсальность, то есть богатство ума и личности, которое достигается через сочувственное понимание и переживание объективных культурных ценностей; в) цельность, то есть внутреннюю гармонию и твердость характера. Этот пассаж начинается с описания процесса «формирования души» и заканчивается характеристикой условий, а именно — «богатства ума и личности» и «внутренней гармонии». Очевидно, что как процесс напрямую связан с образованием; но здесь предлагается куда более широкий взгляд на этот процесс. В 1923 году философ Карл Ясперс провел различие между образованием и обучением. Он утверждал, что обучение всего лишь предполагает передачу информации и приобретение навыков, в то время как образование включает в себя «формирование личности в согласии с идеалом, с этическими нормами... Образование включает в себя все». Употребляя термины практически как полные синонимы, он заключает, что это «больше, чем знание», что оно «связано со всем эмпирическим существованием личности». Слово в ходе своей эволюции в конце XVIII века заключало в себе наиважнейший принцип традиции мандаринов. Чтобы хотя бы дать определение этому термину, необходимо создать стройную модель процесса образования. Очевидно, что эта модель не ограничивается передачей информации и развитием аналитических способностей. Понятие отражает религиозные и гуманистические концепции «внутреннего роста» и самовоспитания (и вытекает из них)4. Отправная точка здесь — человек с его неповторимостью. В ходе обучения «переживаются» «объективные культурные ценности». Терминология здесь остается идеалистической или идеалистической; однако самую суть можно выразить более простыми словами. Она подытожена в отношении гуманиста к его классическим источникам. Он не просто знакомится с ними — скорее, моральные и эстетические образцы, содержащиеся в этих классических источниках, воздействуют на него глубоко и всеобъемлюще. В акт познания включена вся его личность. Если материалы для изучения подобраны правильно, размышления над ними могут привести к мудрости и добродетели. Они способны привлекать, возвышать и преображать учащегося. Он, таким образом, навсегда приобретает качество, тоже называемое, которое способно соперничать со свойствами, присущими аристократу. Немецкое слово было позаимствовано Готфридом фон Гердером из Цицерона. До конца XVIII века оно было очень тесно связано с концепцией имело значение «личностной культуры» и относилось к совершенствованию разума и духа. Затем постепенно его стали употреблять в немецких академических кругах в более широком смысле — как сумму всех социальных достижений человеческой цивилизации. Во Франции этот второй шаг сделан не был, там принципиально оставалась, в то время как совокупность человеческих социальных и интеллектуальных достижений и договоренностей стала обозначаться словом (понятие, введенное физиократом маркизом). Как только во Франции и Германии получили распространение термины соответственно, цепь ассоциаций привела немецких интеллектуалов к тому, что они увидели антитезу между этими двумя понятиями. В Германии XVIII века светские манеры аристократии перенимались у французов. Если при маленьких германских дворах встречалось хотя бы подобие светского лоска, то можно было не сомневаться, что его беззастенчиво позаимствовали во Франции. То же на протяжении долгого времени можно было утверждать о литературно-художественных модах и о сексуальных нравах в дворянской среде. В глазах немецкого бюргера французские манеры выглядели фривольными, а то и откровенно порочными. Нарождающееся классовое — и национальное — сознание во многом принимало форму негодования по адресу офранцузившихся придворных и аристократов. Положение мандаринов было несколько сложнее. Мандарин тоже дистанцировался от дворян, считая их поверхностными в интеллектуальном и эмоциональном отношении. Он нечасто встречал хорошо образованных придворных, а если и встречал, то они обычно подражали французским образцам, не умея мыслить самостоятельно. Мандарин мог восхищаться их манерами и «благовоспитанностью»; но при этом он чаще всего ощущал несоответствие своего и дворянского подходов к интеллектуальным вопросам. По своей сути эти антитезы обескураживающе просты; однако их можно и усложнить успешно сформулировал сложную систему ассоциаций, сложившихся вокруг контраста между усложненными социальными формами, изысканными манерами и светским знанием, с одной стороны, и истинной духовностью, и развитым умом — с другой6. В 1784 году Кант провел явную грань между цивилизацией и культурой, отождествив цивилизацию с хорошими манерами и светской утонченностью, а культуру — с искусством, образованием и нравственностью. Он полагал, что его эпоха цивилизована до крайности, даже с избытком, а вот подлинной культуры ей недостает7. Кант не обвинял в открытую французов в таком положении дел; но другие его соотечественники довольно скоро сделали этот шаг. Во всяком случае, ко времени Наполеона культура была немецкой, а цивилизация — французской. Заинтересовал тот любопытный факт, что внутри немецкие социальные различия здесь трансформировались в устойчивый стереотип различия между двумя странами. Французы по-прежнему отождествлялись со всемирно признанной цивилизаторской миссией. Немцы же, которым было трудно определить себя как нацию, но очень этого хотелось, видели нечто уникально немецкое в том, что сами они предпочитают цивилизации культуру. Из последующих глав станет ясно, что такое предпочтение действительно имело место в академических кругах. Почему это было так — вопрос более сложный. Когда та или иная идея находит отражение в языке, она наверняка может пережить условия, ее породившие. Однако трудно поверить, что такого рода семантическая живучесть не сойдет постепенно на нет или не изменится полностью, — если только социальная реальность не будет ее подпитывать. В случае антитезы между культурой и цивилизацией такой подпитывающей реальностью было существование образованной элиты. Противопоставление слов сохраняло свое значение, поскольку отражало тягу мандаринов к определенной концепции знания. Вот еще один пример из энциклопедии Брокгауза: В частности — облагораживание человека путем развития его этических, художественных и интеллектуальных сил; также следствие деятельности такого просвещенного человека, особый, характерный для него образ жизни; результаты этой деятельности (предметы культуры, ценности). Таким образом, это формирование и совершенствование мира вокруг нас и внутри нас... Культуру, особенно в немецкой традиции, отличают от цивилизации, причем со вполне определенными оценочными интенциями. Согласно этому различию, цивилизация относится к культуре, как внешнее — к внутреннему, искусственно сконструированное — механическое — к органическому, «средства» — к «целям» (Шпенглер). Далее в статье говорится, что различие, о котором идет речь, спорно — равно как и его применение Освальдом Шпенглером в его концепции «заката Европы». Тем не менее приведенный параграф завершается утверждением об отличии культуры от цивилизации; добавлено лишь, что та и другая могут существовать бок о бок и что культура — термин более широкий. Может показаться, что эти формулировки скорее намекают, чем разъясняют; однако смысл в них есть. Отождествлялась с «внешними» признаками образования в узком смысле слова. Поначалу этот термин относился преимущественно к вопросам социальных формальностей. Он подразумевал поверхностный блеск, но при этом предполагал также прагматическое мирское знание. Со временем термин «цивилизация» естественным образом расширился и стал включать в себя все результаты «внешнего» прогресса в экономике, технике и социальной организации; термин же означал «внутреннее» состояние и достижения просвещенного человека. «Цивилизация» подразумевала осязаемые удовольствия земного бытия; «культура» — вопросы духа. Короче говоря, культура отражала духовное совершенствование, в то время как цивилизованность была «просто» продуктом фактического, рационального и технического обучения. В этом смысле термин «культура» включал в себя больше, и имело смысл вести дискуссию об исторических взаимоотношениях между цивилизацией и культурой. Однако преувеличивать значение этого вопроса было бы неверно. Немецкие ученые и сами начали исследовать последствия этой антитезы только в конце XIX века, под давлением, которому уже не могли противостоять. Несправедливо было бы и предполагать, что идеалы просвещенности и культуры были обречены на конфликт с требованиями здравого смысла. В начале XIX века такой конфликт был разве что отдаленной возможностью, потенциальностью в логическом смысле слова. Здравый смысл был популярен до тех пор, пока заключал в себе общий идеал нравственного и интеллектуального просвещения. Тем не менее предубеждение против практической и технической стороны рациональности уже возникло и утвердилось в языке новой элиты. Идеализм и историческая традиция наиболее важными формальными элементами научного наследия мандаринов были кантианская критическая философия, идеалистические теории и немецкая историческая традиция. Не все немецкие профессора философии в XIX веке были неокантианцами. Но даже среди тех, кто ими не был, очень многие просто шагнули «за пределы Канта» в ту или иную форму идеализма. Кроме того, кантовская критика настолько широко преподавалась как отправная точка для всякого философского мышления, что повлияла на многих ученых, не бывших профессиональными философами. Таким образом, на некотором уровне теоретической преемственности позиция Канта оказала воздействие практически на все аспекты образования в Германии. То же можно сказать об идеализме и о школе Ранке в историографии. Говоря кратко и отчасти грубо, кантианская критика направлена против простого понимания опыта с точки зрения здравого смысла8. Согласно этому взгляду, наше знание основано на достоверном восприятии внешнего мира. Мы видим объекты вокруг себя, наблюдаем их движения. Остается только суммировать те «вещи», которые мы таким образом постигаем, чтобы прийти к еще более полному пониманию реальности. В более сложном варианте этой теории тот факт, что мы обладаем ощущениями, может быть полностью объяснен физическими и физиологическими причинами, в то время как наши идеи, в свою очередь, могут быть описаны как следствия наших ощущений. Объект отбрасывает свет на нашу сетчатку, тепло стимулирует нервные окончания и так далее. Сигналы, получаемые таким образом, передаются в мозг, где, комбинируясь, образуют впечатления или сложные переживания, связные образы, которые полностью детерминированы вызвавшими их объектами и, следовательно, полностью репрезентативны по отношению к этим объектам. В любом случае наше знание само по себе в некотором смысле является частью этого естественного порядка объектов и движений — порядка, который оно отражает и охватывает. Таким образом, здесь нет ничего особенно проблематичного. Отвергает все варианты этой — основанной на здравом смысле — точки зрения. Его критика строится на логических соображениях. Да, он готов признать, что у нас есть ощущения; но как, спрашивает он, нам доказать, что эти ощущения каким бы то ни было образом связаны с внешними предметами? Он указывает, что мы никак не испытываем, не переживаем эти объекты. Скорее, мы испытываем в разное время разные ощущения и склонны группировать их вокруг сконструированных нами «объективных» референций. Как это происходит? Чем объясняется видимая связность и объективность нашего опыта? Откуда берется наше чувство времени и пространства, без которого мы не в состоянии систематизировать свои ощущения? Конечно, мы не можем познать причины своих ощущений опытным путем. Мы наблюдаем повторяющиеся последовательности, и даже они не являются сырыми ощущениями. Согласно кантианской традиции, мы не имеем права начать с предположения, что между объектами и ощущениями, между ощущениями и идеями существуют причинно-следственные отношения, а затем делать вид, будто «открываем» эту причинную связь посредством одних только впечатлений. Короче говоря, логически невозможно считать наше восприятие простым результатом внешней реальности. Мы имеем дело с непреодолимой пропастью между опытом и вещью в себе. Грубо говоря, это то, что Эрнст назвал проблемой терминизма. Любой кантианец с особой готовностью подчеркнет, что это логическая проблема, а не ординарный вопрос факта и уж, конечно, не метафизический вопрос. Нет ничего плохого, скажет он, в том, чтобы продолжать эмпирические исследования, до тех пор, пока мы соблюдаем два правила. Во-первых, мы должны признать, что некоторые априорные элементы, некоторые категории логического характера, должны с необходимостью присутствовать в нашем опыте, придавая ему организованность и объективность. Во-вторых, мы должны противостоять искушению приравнять свои идеи к вещам, а отношения между идеями — к отношениям между объектами. Короче, мы не должны впадать в то «здравомыслие», которое и вызвало кантовскую критику. Быть хотя бы поверхностно знакомым с этими эпистемологическими проблемами — значит постоянно остерегаться прямолинейных философских изысканий в духе эмпирической традиции. Немецкое академическое сообщество в целом было хорошо вооружено против скрытой метафизики некоторых научных теорий XIX века. Вообще, как мы увидим немного позже, постоянные подозрения в «ошибке (ошибочном умозаключении) здравого смысла» привели некоторых немецких интеллектуалов к тому, что они вообще перестали доверять эмпирическим исследованиям. Их собственное философское наследие не ограничивалось кантианской критикой — оно охватывало также умозрительные теории немецкого идеализма, для которого эта критика была лишь отправной точкой. Чтобы начать мыслить в терминах идеализма, следует применить определенный ход мысли к расхождениям между моделью опыта, основанной на здравом смысле, и ее кантианским аналогом. В модели здравого смысла понятие верификации, по-видимому, включает в себя сравнение между тем, что мы думаем, и тем, что действительно имеет место во «внешнем мире». В кантианской модели эта процедура в каком-то смысле сведена к чисто «внутренней» деятельности. Впечатления и идеи сравниваются между собой, а не с физическими объектами или событиями. Истина не есть соответствие между идеей и объектом. Скорее, она лежит в правильном упорядочивании наших ощущений и понятий, в формальных или логических правилах, согласно которым эти ощущения и понятия группируются и соотносятся. Немецкие идеалисты при этом не утверждали, что реальность — вообще иллюзия или искусно выстроенная мечта. Тем или иным образом все они продолжали иметь дело с неким аналогом отвергнутого сравнения идеи с вещью. Они проводили различие между теми элементами сознания, которые вроде бы отражают независимый или объективный мир, и теми, которые его не отражают. Этот ход рассуждений достаточно сложен для того, чтобы изложить его в нескольких параграфах, к тому же и его приемы были у каждого свои. Так или иначе, идеалисты трансформировали отвергнутую конфронтацию между объективной реальностью и субъективным впечатлением в своего рода диалектические отношения внутри сознания. В поисках метафизических гарантий соответствия между нашими идеями и миром вещи в себе некоторые идеалисты также постулировали абстрактный разум, или дух. Кантианские категории и все нормы правильного мышления, обеспечивающие порядок и надежность нашего опыта, не могут считаться эмпирическими, психологическими свойствами того или иного индивидуального разума. Они — необходимые аксиомы всякого знания; следовательно, велик соблазн приписать их чему-то наподобие трансцендентального сознания. Трансцендентальное сознание может восприниматься как чисто логическая конструкция; однако оно может приобретать и псевдорелигиозное значение. В этом смысле немецкий идеализм имел тенденцию двигаться от критики метафизической «ошибки здравого смысла» к метафизике абсолютного «я» или универсального духа. Между теориями идеалистов и философским протестантизмом немецкого Просвещения существовало несомненное родство. На пиетизм оказал не меньшее влияние, чем идеализм; и можно с легкостью представить себе образованного пастора, черпающего вдохновение в новой идеалистической философии. Однако были и другие, более важные связи между идеями таких философов, как Фихте, Шеллинг или Гегель, — и общим социально-культурным контекстом их эпохи. Даже величайшие теоретики и систематизаторы идеализма ни в коем случае не были философами только в узкоспециальном смысле. Лексика, которой они пользовались, их читателям была гораздо более знакома, чем нам с вами. В некотором смысле они были и популярными публицистами, красноречиво выражавшими кредо, привлекательное не только для профессионального философа-метафизика, но и для дилетанта. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть хотя бы несколько абзацев из «Истории философии» Вильгельма (что, несомненно, и делали последующие поколения немецких ученых). Был одним из наиболее выдающихся философов-неокантианцев конца XIX века, а вовсе не восторженным дилетантом; однако его якобы чисто описательный труд пестрит панегириками нравственным и культурным урокам идеализма. 2

Поэтому специалисты, проводящие учётную деятельность на предприятии, должны уметь проводить анализ уровня финансовой устойчивости предприятия и корректно и обоснованно прогнозировать изменения её налогового состояния, осуществлять оценку возможных налоговых рисков. Аналитическое обоснование выбора направлений проведения оценки эффективности использования финансовых ресурсов становится ключевым фактором грамотного формирования направлений финансовой политики организации, снижения уровня рисков, сохранения завоеванных позиций на рынке, усиления конкурентных преимуществ.

Разработка алгоритма процесса аналитического обоснования выбора направлений проведения оценки учётно-информационного обеспечения организации позволит осуществлять эффективное управление дебиторской и кредиторской задолженностью, финансами предприятия и обеспечит принятие оптимальных управленческих решений на базе комплексной учётно-аналитической информационной системы. На рисунке 2 изображен алгоритм процесса аналитического обоснования управления дебиторской и кредиторской задолженностью.

Рисунок 2 – Алгоритм процесса аналитического обоснования управления дебиторской и кредиторской задолженностью

Данная информационная система должна представлять собой единую базу данных финансовой, налоговой, управленческой информации, пользуясь которой любой специалист (лицо, принимающее решение) посредством научных методов (статистических, экономико-математических, экономического анализа, экстраполяции и т.д.), показателей, критериев моделирует достижение главной цели оценки эффективности через решение входящих в его полномочия задач.

Обобщение позиции всех возможных субъектов процесса аналитического обоснования управления дебиторской и кредиторской задолженностью, все функциональные характеристики производственно-хозяйственной деятельности из подсистем различных видов экономического анализа и учёта представляет собой результат – выбор направлений проведения оценки эффективности. Задачу аналитического обоснования оценки эффективности управления дебиторской и кредиторской задолженностью можно назвать многокритериальной, так как для различных предприятий существует множество видов направлений деятельности.

Исходя из различных показателей по динамике и уровню максимизации прибыли предприятие может действовать в рамках различных направлений проведения оценки эффективности учётно-информационного обеспечения, что становится востребованным в условиях современной российской реальности, так как сейчас все более увеличивается вероятность и риски неплатежей, банкротства, недостатка финансовых ресурсов в распоряжении предприятия.

Процесс управленческого труда в сфере использования учётно-информационного обеспечения управления деятельностью характеризуется наличием двух взаимосвязанных уровней взаимодействия: субъект и объект процесса аналитического обоснования: объект является единым (единая информационная система), а субъектов может быть несколько в зависимости от перечня специалистов, проводящих операции использования учётно-информационного обеспечения управления деятельностью.

Основные виды моделей проведения управления дебиторской и кредиторской задолженностью представлены в таблице 21.

Таблица 21 – Основные модели управления дебиторской и кредиторской задолженностью

Модель проведения	Краткая характеристика
Модель №1	Основана на: корпоративной инфраструктуре: цели и задачи использования учётно-информационного обеспечения управления деятельностью и финансового менеджмента обусловлены установленными целями деятельности компании: идентификация различных рисков, которые влияют на достижение целей: измерение значимости рисков с позиции вероятности возникновения и объема предполагаемых негативных последствий: определение методов реагирования, разработка мероприятий, нейтрализующих риски, утверждение сотрудников, ответственных за конкретное направление налоговых рисков: средства контроля рисков, сочетающих технологии и методологию внешнего аудита: организация информационного взаимодействия: отчётность, личные коммуникации: мониторинг за эффективностью внешнего аудита со стороны высшего менеджмента предприятия
Модель №2	Модель основана на совокупности компонентов, состоящих из блока внутренних коммуникаций и блока корпоративного надзора со стороны специалистов, осуществляющих использование учётно-информационного обеспечения управления деятельностью. Согласно данной концепции внешний аудит взаимосвязан с процедурами внутреннего контроля, направленными на снижение налоговых рисков, которые препятствуют достижению целей компании. Данная модель призвана обеспечить снижение выявляемых рисков до приемлемого уровня и роста эффективности деятельности

Анализ моделей проведения управленческого труда позволил выявить возможные недостатки данной процедуры:

– незрелость корпоративной инфраструктуры предприятия;

– возможность «неформального» делегирования отдельных полномочий и функций в сфере учётно-информационного обеспечения управления деятельностью специалистам, которые часто не заинтересованы в развитии данных процедур;

– игнорирование некоторыми специалистами рекомендаций по снижению рисков, что может повлечь потерю репутации предприятия и большие убытки анализируемой компании;

– недостаточная инициативность и активность специалистов вследствие недостаточности опыта, знаний и навыков и т.д.;

– «неформальная» конкуренция между специалистами подразделений управления дебиторской и кредиторской задолженностью.

Обобщая вышеизложенное, можно сделать вывод о том, что модернизация управленческого труда как основы управления дебиторской и кредиторской задолженностью представляют собой деятельность по осуществлению менеджерами анализа и контроля налогового менеджмента и различных финансовых процессов компаний для предотвращения возникновения различных рисков и других нарушений деятельности, повышение эффективности деятельности, то есть контроль основных направлений финансово-хозяйственной деятельности в процессе достижения приоритетных целей.

Заключение

В результате проведенного исследования можно сделать следующие выводы.

В бухгалтерском учёте дебиторская задолженность отражается как имущество организации, а кредиторская задолженность – как обязательства. Тем не менее, эти два вида задолженности взаимосвязаны и к тому же имеют постоянную тенденцию перехода из одного в другой. В связи с этим, данные два вида задолженностей следует рассматривать во взаимосвязи.

Под дебиторской задолженностью понимают задолженность юридических и физических лиц (дебиторов) данной организации. её так же можно назвать требованиями организации. У организации возникает в процессе финансово-хозяйственной деятельности потребность в осуществлении расчётов со своими контрагентами. Организация по сути кредитует своих покупателей, когда отгружает произведенную продукцию, выполняет работы или оказывает услуги, но не получает оплату немедленно, а в установленные по договору сроки. В связи с этим средства организации заморожены в виде дебиторской задолженности в период отгрузки товаров до момента поступления денежных средств в организацию.

Дебиторскую задолженность можно рассматривать с разных точек зрения: во-первых, как средство погашения кредиторской задолженности, во-вторых, как часть продукции, которая реализована покупателям, но оплата, по которой еще не прошла и, в-третьих, как часть оборотных активов, которая финансируется за счёт собственных либо заемных средств.

Виды дебиторской задолженности: задолженность покупателей и заказчиков; задолженность поставщиков и подрядчиков по авансам; задолженность бюджета; задолженность внебюджетных фондов; задолженность подотчётных лиц; задолженность учредителей по вкладам; задолженность прочих дебиторов.

Кредиторская задолженность – это часть имущества предприятия, которая включает его долги другим организациям, чужие товарно-материальные ценности и денежные средства. Как часть имущества, она принадлежит организации на праве владения или собственности относительно полученных денег или ценностей, а как объект обязательств – это задолженность предприятия перед кредиторами, т.е. лицами, уполномоченными на взыскание указанной части имущества.

В состав кредиторской задолженности входит: задолженность перед поставщиками и подрядчиками; задолженность перед покупателями и заказчиками по авансам; задолженность перед персоналом организации; задолженность перед бюджетом; задолженность перед внебюджетными фондами; задолженность участникам (учредителям) по выплате доходов; задолженность перед прочими кредиторами.

Цель анализа дебиторской и кредиторской задолженности заключается в разработке мероприятий по совершенствованию настоящей или формированию новой политики кредитования покупателей, направленной на увеличение прибыли организации и ускорение расчётов. В разработке политики управления дебиторской и кредиторской задолженностью главным является расширение объема продаж продукции, оптимизация общего размера задолженности и обеспечение своевременной её инкассации.

Для улучшения финансового положения организации необходимо:

1. Следить за соотношением кредиторской и дебиторской задолженности. Организация можно считать финансово устойчивой, если дебиторская задолженность будет примерно равна кредиторской задолженности.

2. Контролировать состояние расчётов по просроченной задолженности.

3. Следить за оборачиваемостью дебиторской и кредиторской задолженности.

Задачей анализа дебиторской и кредиторской задолженности является изучение состава, структуры и динамики задолженностей, оценка скорости оборачиваемости задолженностей.

Информационной базой для анализа является данные из:

– бухгалтерского баланса;

– отчёта о финансовых результатах;

– пояснений (приложению) к бухгалтерскому балансу.

Для анализа структуры дебиторской задолженности необходимо рассчитать удельный вес долгосрочной, краткосрочной и просроченной задолженности в общей сумме задолженности, а так же удельный вес каждой статьи дебиторской задолженности. Для того чтобы рассчитать удельный вес показателей, нужно сумму каждого показателя разделить на общую итоговую сумму всех показателей и умножить на 100. Для анализа динамики дебиторской задолженности необходимо рассчитать относительное и абсолютное изменение каждого показателя. Точно такой же анализ проводится для кредиторской задолженности.

Далее необходимо проанализировать соотношение дебиторской и кредиторской задолженностей. Они должны быть сопоставимы. Считается, что если кредиторская задолженность превышает дебиторскую, то организация рационально использует средства, то есть привлекает в оборот больше, чем отвлекает из оборота. Однако существует и другое мнение, что кредиторскую задолженность организация обязана погашать независимо от состояния дебиторской задолженности. Значительное превышение дебиторской задолженности также создает угрозу финансовой устойчивости организации, то есть для погашения возникающей кредиторской задолженности необходимо привлечение дополнительных источников финансирования.

В условиях инфляции показатели бухгалтерской (финансовой) отчётности недостоверно и необъективно отражают информацию. Так, величина дебиторской задолженности теряет свою стоимость, что негативно сказывается на результатах деятельности организации, поскольку это ведет к снижению величины покупательной стоимости долга. И, наоборот, организации, увеличивающие величину кредиторской задолженности, извлекают в период инфляции выгоду, так как могут расплатиться по своим обязательствам деньгами со сниженной покупательной стоимостью.

Список использованной литературы

1. Абдуллаев Н.А., Семенихин А.И. Анализ финансового состояния промышленного предприятия: Учебное пособие. - М.: Норма, 2012. – 424 с.
2. Баканов М.И. Теория экономического анализа. - М.: Финансы и статистика, 2014. - 416 с.
3. Балабанов И.Т. Основы финансового менеджмента. – М.: Финансы и статистика, 2013. – 512 с.
4. Батехин С.А. Финансовая инженерия и оптимизация финансовых потоков. // Финансы. – 2015. – №1 – С. 68-71.
5. Батрин Ю.Д. Особенности управления финансовыми ресурсами предприятий. – М.: ДИС, 2015. – 134 с.
6. Белолипецкий В. Г. Финансовый менеджмент: учебное пособие. – М.: КноРус, 2013. – 446 с.
7. Берёзкин Ю.М. Алексеев Д.А. Финансовый менеджмент. – Иркутск: Изд-во БГУЭП, 2015. – 330 с.
8. Беспалов М.В., Абдукаримов И.Т. Финансово-экономический анализ хозяйственной деятельности коммерческих организаций: Учебное пособие. – М.: Инфра-М, 2016. – 482 с.
9. Бригхем Ю., Гапенски Л. Финансовый менеджмент. – СПб: Экономическая школа, 2013. – 399 с.
10. Воронов К.Е. Финансовый анализ. Некоторые положения и методики. – М: Альф, 2013. – 428 с.
11. Ворст И. Экономика фирмы. – М.: Высшая школа, 2014. – 294 с.
12. Гаврилова А.Н., Попов А.А. Финансы организации (предприятия): Учебник. – М.: КРОНУС, 2014. – 608 с.
13. Графов А.В. Оценка финансово-экономического состояния предприятия. // Финансы. – 2015. - №7. – С. 64-66.
14. Грачев А.В. Анализ и управление финансовой устойчивостью предприятия. – М.: Финпресс, 2012. – 208 с.
15. Донцова Л.В., Никифорова Н.А. Анализ финансовой отчётности. – М.: ДИС, 2014. – 336 с.
16. Дронов Р.И. Оценка финансового состояния предприятия. // Финансы. – 2015. - №4. – С. 14-18.
17. Жилкина А.Н. Управление финансами. Финансовый анализ предприятия: Учебник. – М.: ИНФРА-М, 2014. – 332 с.
18. Зайцев, Н.А. Экономика промышленного предприятия. – М.: ИНФРА-М, 2015. – 284 с.
19. Зимин Н.Е. Анализ и диагностика финансового состояния предприятий. – М.: Экмос, 2013. – 240 с.
20. Ковалев В.В. Финансовый анализ: Управление капиталом. Выбор инвестиций. Анализ отчётности. – М.: Финансы и статистика, 2014. – 432 с.
21. Ковалёв В.В. Финансовый менеджмент: теория и практика. – М.: Проспект, 2014. – 1024 с.
22. Кузнецова Е.В Финансовое управление компанией. – М.: ДиС, 2013 –426 с.
23. Кукукина И.Г. Управление финансами. – М.: Юристъ, 2012. – 267 с.
24. Лихачева О.Н., Щуров С.А. Долгосрочная и краткосрочная финансовая политика предприятия. – М.: Проспект, 2012. – 384 с.
25. Половинкин С.А. Управление финансами предприятия. – М.: ИД ФБК-ПРЕСС, 2014. – 376 с.
26. Раицкий К.А. Экономика предприятия. – М.: Дашков и К, 2012. – 1012 с.
27. Романова М.В. Формирование финансовой политики предприятия: Управление финансами. // Финансы и кредит. – 2015. – №8. – С. 25-33.
28. Савицкая Г.В. Анализ хозяйственной деятельности предприятия. –М.: Проспект, 2015. – 704 с.
29. Савчук В.П. Финансовый менеджмент предприятий: прикладные вопросы с анализом деловых ситуаций. – М.: Норма, 2012. – 600 с.
30. Самонова И., Попова РУБ., Добросердова И. Финансы предприятия. – СПб: Питер, 2013. – 344 с.
31. Самсонов Н.Ф. Управление финансами. Финансы предприятий: Учебник. – М.: Инфра-М, 2015. – 476 с.
32. Севрук М.А. Экономический анализ в условиях самостоятельности предприятий. – М.: Финансы и статистика, 2012. – 191 с.
33. Слепов В.А., Шубина Т.В. Финансы организации (предприятий): Учебник. – М.: Инфра-М, 2015. – 526 с.
34. Терехова Л.В. Управление финансами предприятия (финансовый анализ). – М.: Просвещение, 2014. – 144 с.
35. Титаев В.Н. Управление предприятием и анализ его деятельности. – М.: Финансы и статистика, 2012. – 352 с.
36. Трофимова Л. Экономическая диагностика эффективности деятельности организаций. // Финансовая газета. – 2015. – №3. – С. 12-21.
37. Финансовый менеджмент / Под ред. Е.И. Шохина. – М.: ФБК-ПРЕСС, 2012. – 408 с.
38. Финансы предприятий: Учебник. / Под ред. Н.В. Колчиной. – М.: Финансы, 2015. – 413 с.
39. Фирсова А.А., Макарова Е.А. Финансы предприятий. – М.: Альфа-Пресс, 2014. – 384 с.
40. Хелферт Э. Техника финансового анализа. – СПб.: Питер, 2011. – 640 с.
41. Чуев И.Н. Чечевицына Л.Н. Анализ финансово-хозяйственной деятельности. – М.: Дашков и К, 2014. – 352 с.
42. Шеремет А.Д. Методика комплексного анализа хозяйственной деятельности. – М.: Экономика, 2011. – 232 с.
43. Шеремет А.Д., Ионова А.Ф. Финансы предприятий: менеджмент и анализ. – М.: ИНФРА-М, 2013. – 372 с.
44. Шохина Е.И. Финансовый менеджмент. – М.: КНОРУС, 2015. – 480 с.